Книга Жизнь: вид сбоку - Александр Староверов

С Федором Михайловичем творилось странное. На этот раз у него на лбу выступили фиолетовые пятна и нехорошо порыжела борода. От полученной информации душил гнев и кругом шла голова. Буквально кругом, полная дезориентация в пространстве. Как это Бог – писатель, как это он, Достоевский, – персонаж? И еще какой-то Миша Булгаков и его персонаж-писатель, который выдумал Бога. Уж не морочат ли ему голову? Может, это не Господь, а лукавый надсмехается над ним и играет в свои дьявольские игры? Искушает. Но, с другой стороны, первая фраза Священного Писания: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» – убеждала стопроцентно. Да, Господь действительно романист! Только от этого знания еще хуже становилось, слишком все просто и очевидно. Почему же тогда он, дурак, сразу не догадался, еще при жизни? А потому что дурак, вот почему. Персонаж ходульный, без своего ума и воли, как зомби у колдунов культа Вуду на далеких гаитянских островах. Низведение с пьедестала гениального писателя, почти равного Богу, а в чем-то (в нюансах, например) и превосходящего его, обрушение до статуса персонажа сотворили с господином Достоевским злую шутку. Он летел в бездну и ничуть не сопротивлялся своему падению. Он восстал.

– Так, значит, персонаж… – с угрозой повторил слова Небесного Отца господин Достоевский. – И мир ты создал на кончике пера. А я персонаж… Так покажи мне свое перо, дай мне эти листы, и я сожгу их к черту!

– Ой гордыня, опять гордыня, – просиял ликом Господь, – ой как хорошо, не только гордыня, но и святотатство и богохульство! И ведь знаете, Федор Михайлович, что Бог я ваш точно, а все равно… Русская, русская душа, великая, потому и литература великая, что душа соответствующих размеров, всю грязь в себе вмещает, но и все небо. Правда, есть пословица, я ее сочинил, о ложке дегтя и бочке меда, да вы ее знаете. А теперь представьте, как вся грязь все небо испортить может. Но ведь сюжет, однако. Да еще какой! Вот за этот сюжет и люблю Россию. С остальными странами скучно, а Россия избрана мною за сюжет. Но уж, не обессудьте, и наказана будет крепко. Потому как какой сюжет без страданий? Ну вы об этом лучше меня понимаете, вы же Достоевский. А гордыню вашу я примирю, потерпите немного. Будет вам компенсация, возрадуетесь, «аллилуйя» вопить начнете. Чисто для формальности напоминаю – вы в раю, Федор Михайлович, и ничего сильно плохого с вами случиться не может по определению или по законам литературного жанра, это уж как вам больше нравится. Просто потерпите. Пока же отвечу на вторую половину вопроса, то есть покажу перо и листы, как вы и просили. Для начала маленькая преамбула, от автора, так сказать.

Милый, гениальный, глубокий и безбрежный Федор Михайлович, когда я вам расскажу, вы поймете, как все просто. Все гениальное просто, не вы ли случайно сказали? Не вы. Ну ладно, я уверен, что вы, по крайней мере, так думали. Более того, не устану повторять, что вы и без меня все знаете. И не зомби вы никакой, как в обиде давеча на меня напраслину возвели. Если бы умел обижаться, обиделся бы. Ибо согласитесь, ничего не может быть хуже для автора, когда его персонажей упрекают в ходульности и отсутствии внутренней логики. Но я не обижаюсь, потому что вот стоите вы передо мной, сердитесь, богохульствуете, спорите. Живой и сердитый стоите, а я люблю вас и прощаю вам все именно за то, что вы живой. В этом смысле абсолютно правы те, кто считает, что Бог есть любовь. Только живым нужно быть, Бог живых любит. На этом позвольте предисловие закончить и перейти к основной части повествования.

Ну как создаются миры? Точнее, как они пишутся? Да так же, как и книги: сначала зуд, неясный такой зуд. Еще ничего нет, ни сюжета, ни идеи, ни названия, а зуд есть. Как там «дух пустынный носился над бездной безводной» или наоборот, неважно. Зуд может продолжаться долго, я слыхал, вы своих Карамазовых пару десятилетий вынашивали. Так ведь? Но сколько бы ни продолжался этот зуд, он всегда заканчивается вспышкой, озарением. Еще ничего не видно, нет имен и времен, но уже чувствуешь, предвидишь: будет, все будет. Не знаешь еще, как будет, не знаешь, а чувствуешь. «И отделил Бог свет от тьмы, и создал небо, луну, солнце и прочие небесные светила». На следующем этапе замысел обретает плоть, появляется более-менее конкретный план. «И создал Бог твердь и воды на ней». Ну а потом, собственно, начинаешь писать, появляются персонажи, интерьеры, завязывается сюжет. «И создал Бог горы и леса, и поселил гадов морских в водах, а птиц и зверей на суше». С главным героем тоже затягивать не рекомендуется, но и сразу он на сцену выходить не должен, лучше под конец первой части. «И создал Бог человека из праха по образу и подобию своему, и вдохнул в него душу». Конечно, по своему образу, а по чьему же еще? Все персонажи – из автора, тем более главные герои. Тут важно, чью душу вдыхать, и опять ответ – свою. И еще важно, почему из праха и что вообще такое этот прах. И это вы прекрасно знаете, господин Достоевский, прах – это мысли, потому что мысли – это прах счастья. Как только осмысливать начинаешь, думать о счастье своем, тут же оно и заканчивается. Именно поэтому все настоящие писатели глубоко несчастные существа. И я в том числе, между прочим. Из праха своего счастья, из мыслей своих печальных и создаем мы души наших персонажей. Тут же вам ответ, что такое люди и куда они деваются после смерти. Прах к праху, мысли к мыслям. Я думаю о людях, я выдумываю их, они мои одушевленные мысли, прах счастья моего, и после смерти они возвращаются ко мне. Но все не так плохо, есть и в писательстве свои преимущества. А я их значительно усугубил. Например, я создал рай, а в нем одни только писатели, почему, скажу несколько позже, так что не расстраивайтесь, уважаемый Федор Михайлович, быть персонажем немного печально, но чрезвычайно почетно, тем более таким персонажем, как вы. И еще одна награда есть у меня именно для таких, как вы, персонажей, о ней я вам говорить не буду, сами узнаете, зачем сюжет раскрывать заранее. Но уверяю вас, награда редчайшая, ради нее мы с вами и занимаемся всей этой писательской дребеденью. А если возвращаться к технике, то дальнейшее не сложно: всего-то конфликт какой-никакой создать надо, вроде изгнания из эдемского сада, и пошло-поехало, понеслось…

Федор Михайлович слушал Господа, и гнев его таял, как сладкая мятная конфетка во рту. Только сладко ему не было, горькое послевкусие оставалось от слов верховного существа. Но и светлое. Писатель, Бог – писатель… Это же надо, уму непостижимо, писатель, как и он. Да, все так и есть, зуд, озарение, создание земли и вод в виде плана, и мысли… как он там сказал, «мысли – прах счастья моего». И персонажи из праха счастья, одушевленные больным сердцем автора. Лучше и не выразишь, а главное – правда чистая. «Я же был согласен, что люди – дети Божьи? – задал сам себе вопрос Федор Михайлович. – Так почему сейчас против персонажей возмутился, дети или персонажи – какая разница? Персонажи даже лучше! Господь, верховный громовержец, конечно, вызывает трепет, но Бог-писатель мне как-то ближе и понятнее. Ведь закрадывалась мыслишка, и говорил даже в горячке спора, что не Литература живет по законам жизни, а жизнь существует по законам Литературы. Преувеличивал, думал, гипербола, думал, а оно вот как все оказалось». Единственной занозой, саднившей в душе господина Достоевского, оставалось упоминание Господом крепкого наказания России для оживления неведомого сюжета. Великий писатель и сам, надо признаться, любил помучить своих персонажей, нагнать ужасу и мальчиков кровавых в глазах подпустить для оживляжа. Так то ж книжки просто, бумажные листочки, призванные заставить сытого и нелюбопытного читателя задуматься. Уместен ради этой высокой цели и некоторый перебор. Но Россия, сотня с лишним миллионов живых и родных ему душ… «Отмолю, – твердо решил Федор Михайлович, – как Моисей ветхозаветный на Синайской горе отмолил у Господа погрязший в грехе и распутстве народ свой. Отмолю, брошусь в ноги и отмолю». И совсем уж было он собрался пасть на колени, как накатила на него вдруг неизъяснимая печаль и апатия. Неважным все показалось, несущественным. И даже Россия. «Какая Россия, – подумал он неожиданно, – здесь, в Господних чертогах, какая Россия? Россия не Россия, мелко все это. Он мне тайну великую открыл о писательстве своем, а ему Россия? Да ведь я, пожалуй, и не могу его ни о чем просить, раз он писатель. Попросил бы меня кто Митю Карамазова пожалеть, глаза бы выгрыз. Какое, мол, право имеете мне, творцу, указывать!» И тут Федора Михайловича посетила еще одна странная мысль, которой он поначалу испугался, а потом как-то неожиданно принял сразу целиком, от чего проклюнулась в его сердце и заполнила его полностью тоска. Он вдруг понял, что зря всю жизнь такой упор на Россию и русских делал. Раз все персонажи Божьи, то зря. Накликал он только беду на дорогих своих соотечественников. Задал модель поведения, сформировал литературой шаблоны безбрежной русской души, озвучил то, что озвучивать не нужно было, и вот Господь говорит: «интересный сюжет». А интересных сюжетов без крови не бывает, взять хоть его романы – везде кровушка льется. Лучше бы он о птичках писал, причем не о русских птахах, желательно, а о японских, к примеру, на всякий случай. Раскаяние в душе господина Достоевского достигло апокалиптических размеров, перешло в некое иное состояние, которое и раскаянием назвать нельзя, и вдруг породило удивительные для него самого вопросы, но настолько жгущие его изнутри, что не задать Господу он их не смог. Волнуясь, путаясь и сбиваясь, словно в бреду, он пробормотал бессмысленный на первый взгляд текст: