Книга Даль сибирская - Василий Шелехов

Резким рывком арканщица свалила Бурнашова вбок и, освободив свой пояс, выхватила левой рукой пистолет. Ивана спасло лишь то, что нетренированной рукой она дольше, чем следовало, взводила курок и отыскивала трясущимися пальцами спусковой крючок. Смерть таилась в этой непонятной игрушке-бавушке. Насколько проще было бы отмахнуться от вил, кольев, оглобель! А с этим барским оружием не знамо, как возжаться, неровен час, самого хозяина убьёт! Ясно только одно: дуло не должно быть направлено на тебя.

Словно на гадюку, Иван ринулся на пистолет, вцепился обеими руками, прижал к земле, стал отдирать от него пальцы варначки: ствол пистолета был длинный и холодный, точно змея. Они боролись, стоя на четвереньках, запалённо дышали друг другу в лицо. Хлопнул выстрел. Бурнашов от неожиданности отпрянул назад, но тотчас, преодолевая страх перед непонятным, незнакомым оружием, сграбастал его и забросил в кусты.

Разбойница тем временем, отпустив бесполезный после выстрела однозарядный пистолет, кубарем откатывается в сторону, вскакивает на ноги и бежит в лес. Бурнашов, однако же, опомнившись, метнулся вслед, настиг врага, повалил наземь, подкарачил под себя, при этом сбил с головы разбойницы папаху. Обалдело смотрел на длинные женские волосы и не мог понять, что бы это значило. Он узнал в черкесе ту женщину, что повстречалась на тракту, но не доверял памяти своей, не верил глазам своим. «Нет, то не баба, да и не черкес, – думалось Бурнашову, – а дьявольское наваждение, нечистая сила, оборотень! Да-да, оборотень! О, Господь Вседержитель и преблагой Иисус Христос, сын Божий, как же совладать простому смертному с могущественным посланцем сатаны?! Самый верный способ – перекрестить троекратно, и если это не человек, то сразу исчезнет, как мыльный пузырь. Или – пусть он сам прочтёт молитву и осенит себя крёстным знамением».

– Молись, тварюга, перед смертью. Кайся, сколько душ христианских твоими погаными руками загублено?

– Пусти руки-то! Как я буду молиться, если перекреститься не даёшь?! – потребовала приговорённая к смерти женским голосом, что смутило Ивана: неужели разбойник-арканщик – и в самом деле переодетая черкесом баба?!

Он освободил правую руку варначки, та занесла её ко лбу, мгновение помедлила и вдруг пырнула двумя растопыренными пальцами Бурнашову в глаза!

Дикая боль, досада на свою доверчивость, страх за глаза свои и за исход поединка, ярость к опытному и коварному врагу переполнили Ивана. Мотая головой, ничего не видя, мыча от боли, он схватил арканщицу за горло и стал душить, уже не думая о том, женщина ему противостоит или мужчина, земного или потустороннего происхождения вражья сила. Мозолистые руки, не устававшие с утра до вечера держать чапыги сохи, железным хомутом сдавили шею грабительницы. Та самая смерть, смерть от удушения, которой она предавала других, настигла теперь её.

Жуть пробрала крестьянского парня, когда он поднялся на ноги и сквозь пелену слёз, безостановочно тёкших из покалеченных глаз, осмотрел неправдоподобную явь, его окружавшую: мёртвая женщина в черкеске, длинные чёрные волосы её раскуделились, с травой переплелись, папаха баранья на земле валяется, жеребец холёный, редких, видать, кровей, нетерпеливо передними ногами перебирает, кровавым глазом косит, лес великий, глухой, чужой настороженно слушает. Будто не наяву всё это, а в дурном сне, будто в страшную зимнюю сказку неурочно забухтерился, того гляди Баба-Яга из-за сосны вытаращится, альбо Змей Горыныч морду пакостную высунет. И сам он, Иван Бурнашов, тоже будто бы злодей из той страшной сказки, он – убийца, он собственными руками задушил человека!.. Да к тому же бабу! Грех-то, грех-то какой! Как он теперь будет жить?! Но кто же виноват? Надо было обороняться. На всё воля Божья. Значит, так тому и быть…

Ой, грех-то, грех-то какой великий! А он, безбожник, уже сам себя оправдал, всё на Бога свалил, окаянный!.. Экая беда с ним приключилась! Ведь не хотел убивать, к дереву хотел привязать, да, вишь, зазлоба разум исказила, не удержался и сгоряча захойдал руки кровью, погубил свою душу!.. Что же делать теперь?.. Сможет ли отудобеть с такой жудой на душе?.. Или в монастырь приспело идти, грехи замаливать?..

И простодушный детина, чтоб успокоиться, побороть страх, растерянность, принялся истово молиться, просить у Бога прощенья за погубление жизни человеческой. И чем дольше молился, тем больше укреплялся в мысли, что Всевышний нарочно подстроил всё так, чтобы прихлопнуть грабительницу его, Бурнашова, руками, что он помог Господу Богу свершить справедливый суд. Так что нечего опасаться кары в этой жизни да и на том свете, в чистилище, когда станут на больших весах измерять его добрые и паскудные дела, это убийство запропастится в ворохе всяких других поступков и проступков, даже может объявиться в чаше праведных дел. А потому в монастырь, здраво рассуждая, идти незачем. Да и что там завидного, в монастыре? Тоска, наверное, несусветная.

Обретя вновь уверенность в себе, Бурнашов трезвым взглядом хозяйчика ощупал место поединка и стал разыскивать кинжал. Глаза слезились, веки закрывались, смотреть было больно. Вместо кинжала попался на глаза пистолет, совсем ненужный, Иван к нему и не притронулся, даже пнуть побоялся. Снял с жеребца седло и осторожно стал выбираться на тракт.

Тракт был пустынен, однако Иван из предосторожности двигался подле дороги. Под первым же мостиком через какую-то речушку с помощью острого сука выкопал яму и схоронил добычу, стоившую по сибирским ценам коровы. Запомнил место и размашисто зашагал на восток теперь уже прямо по тракту. Ах, как долго провахлялся! Солнышко подошло к тому самому месту на небе, с которого, как с горки, оно быстро покатится к заклону. Неужели не успеет добраться до какой-нибудь деревни? Неужели придётся одному заночевать в лесу?!

Стемнело, а Иван всё шёл. Вдруг слева огонёк мигнул, лай собачий послышался. Наконец-то! Но почему огней мало?.. И лес почему-то не кончается?.. Деревня, видимо, в стороне от тракта, а он в темноте не приметил сворота. Лесом, напрямик, сквозь кусты продрался, на поляну вышел. В темноте различались, светлели несколько строений, но огонь светился только в одном, значит, это хутор, один-единственный дом с надворными постройками. Так и есть – разбойничье логово! Оттого и затуторилось в лесу, от глаз людских подальше! Назад! Назад!

Но тут свора собак окружила Бурнашова, загрохотала. Ах, как глупо втетерился! Днём чудом ушёл от погибели, а вечером сам пришёл к ней в лапы! От таких волкодавов не уйдёшь, разорвут. Стой и жди, как бычок на живодёрне, когда братья-разбойники выйдут и возверстают сполна за смерть сестры. Холодок пополз к сердцу. Пропал! Уж теперь-то пропал!..

Скрипнула калитка, во тьме замаячила высокая фигура, раздался стариковский голос:

– Цыть, пшли, дурные! Кому говорю?! Цыть, лешаки! Кто тута? Издалече идёте? Да уймётесь вы, окаянная сила?! На ночлег, однако, желаете остановиться? Что ж, пожалуйста, милости просим. Проходите.

Отлызнуться? Сказать, что хочется ещё пройти немного?.. Эх, ежели б это было днём, тогда походило бы на правду. Главное, не подавать виду, что сумленье берёт, а то враз ухойдакают. Придётся заночевать, а ночью, может, удастся сбежать или где-нибудь спрятаться, или… Ну, там видно будет. Авось и на этот раз посчастливит от смерти ускользнуть.