Книга Царевич Алексей - Николай Павленко

Со своей стороны дополним аргументы Устрялова еще двумя. Во-первых, стиль письма явно не румянцевский. Его следует считать имитацией стиля первой четверти XVIII века, причем выполненной человеком, жившим значительно позже, у которого форма выражения мыслей существенно отличалась от той, что использовалась в предшествующем столетии. Во-вторых, излагая ответы духовных иерархов на предложение Петра высказать свое мнение о виновности царевича и мере его наказания, автор письма, помимо выдержек из сочинений церковного содержания, ссылается на Уложение 1649 года, а этого в подлинном ответе духовных иерархов Петру нет. Итак, версия мнимого Румянцева, согласно которой царевич был задушен по повелению царя подушками, не имеет под собой оснований.

Н. Г. Устрялов приводит и другие версии современников, столь же далекие от истины.

Ганноверский резидент Вебер так описал подробности смерти царевича:

Рано утром в четверг 7 июля (26 июня по старому стилю) «его царское величество получил донесение, что чувствительное душевное потрясение и страх смерти причинил царевичу сильный апоплексический удар. В полдень второй гонец принес известие, что жизнь царевича в опасности, вследствие чего его величество созвал важнейших придворных членов и держал их всех у себя до тех пор, пока третий гонец не принес весть, что царевич безнадежен, не переживет вечера, почему и желал бы видеть и в последний раз говорить с государем, отцом своим.

Его величество отправился поэтому со всем высоким обществом к находившемуся в агонии царевичу, который, завидев государя-отца в слезах и простирая к царю свои руки, говорил, что он тяжко и дерзко согрешил против Бога и его величества, что он не надеется на выздоровление и что, если ему суждено умереть, то так тому и быть, ибо он не достоин жизни, но все-таки он умоляет его величество, ради Бога, снять с него проклятие, которое царь наложил на него в Москве, дать ему свое отцовское благословение и молиться за его грешную душу. Во время этой трогательной речи его величество и все бывшее с ним общество плакали не переставая; затем в ответ на слезную речь сына царь в патетических, но кратких словах высказывал ему все его против его величества преступления и в заключение простил ему все; дал ему свое благословение и расстался с ним при громких рыданиях и обильных словах с обеих сторон.

Вечером, в 5 часов, явился четвертый гонец (майор лейб-гвардии Ушаков) с донесением, что царевич молится об исполнении последнего его желания: еще раз поговорить с государем, отцом своим, на что его величество не решился было, но затем, когда ему представили, что следовало бы уважать эту последнюю просьбу, что он не может отказать в таком утешении борящемуся со смертью и, может быть, не помирившемуся еще со своею совестью царевичу, царь уступил; но только что он вошел было в шлюпку, чтобы отправиться к сыну, как явился пятый гонец с известием, что царевич отдал свою душу Богу».

Вебер не сообщает, откуда он почерпнул все эти сентиментальные подробности. Скорее всего они явились плодом его пылкого воображения, ибо официальный источник, регистрировавший присутствие царя в Петропавловской крепости, ни словом не обмолвился о присутствии Петра в каземате, где находился царевич, за несколько часов до его кончины.

Цесарский резидент Плейер изложил две несхожих друг с другом версии смерти царевича. В донесении, отправленном по почте, Плейер, знавший о перлюстрации писем иностранных дипломатов Посольской канцелярией, извещал цесаря, что царевич после прочтения смертного приговора пришел в такой ужас, что с ним случился удар и «в прошедшую пятницу (27 июня. — Н. П.) рано утром он скончался». В тот же день было празднование Полтавской победы, продолжавшееся до семи часов вечера. Тело с покойным из крепости было перенесено в церковь, где гроб простоял три дня, так что «каждый мог видеть умершего и целовать ему руку».

Совсем не то сообщалось в другом письме, отправленном Плейером в Вену по своим каналам. В нем Плейер сообщал, что не рискнул в обычной депеше изложить истинные причины смерти царевича, опасаясь преследования русских. На самом же деле, доносил он, «кронпринц скончался не 8-го числа (то есть не 27 июня. — Н. П.) рано в пятницу, как вообще говорили, а накануне, около 8 часов вечера, и не от естественного удара, как распространяли слух: при дворе и в народе, также между иностранцами носится тайная молва, что он погиб от меча или топора. Это мнение подтверждается многими обстоятельствами: достоверно, что о болезни его не было слышно и накануне его пытали; в день смерти было у него высшее духовенство и князь Меншиков; в крепость никого не пускали и пред вечером ее заперли… Труп кронпринца положен в простой гроб из плохих досок, голова была несколько прикрыта, а шея обвязана платком со складками, как бы для бритья. Царь на другой день и после был очень весел. Семейство Меншикова в тот же вечер заметно радовалось, и тогда же благодарили Бога в церкви. Чужестранным министрам Меншиков объявил, что царевич умер как преступник, но царица обнаружила большую печаль и горесть».

Голландский резидент де Би тоже был склонен считать, что царевич скончался насильственной смертью, а именно от растворения жил, о чем и уведомил Генеральные штаты своей страны. В том же письме резидент писал, что младший сын царя, царевич Петр Петрович, объявленный наследником, слаб, болезнен и не обещает долгой жизни. Это донесение, вскрытое в Почтовой конторе, вызвало гнев российских властей, и дело едва не закончилось арестом и высылкой де Би из России.

Вызванный в Посольскую канцелярию и допрошенный, де Би признался, что сведения о смерти царевича ему сообщила повивальная бабка его беременной жены Мария фон Гуссе. Уже на следующий день и она сама, и ее дочь, и зять, голландский плотник Герман Болес были арестованы и допрошены.

Мария фон Гуссе на допросе показала: «У резидентовой жены была она в воскресенье пополудни, 29 июня, по смерти принца; и с нею резидентова жена, разговаривая, между прочим сказала: „Принц де умер“. Она отвечала: „Я уповаю, что Бог душу его принял; чаю, он прошедшего четверга был болен, потому что никому мимо ходить позволено не было“. Резидентова жена на то сказала: „Скоро это сделалось“». Дочь же Марии, Элизабет Гелдорп, жаловалась, «что повара и челядинцы принцовы в доме ее были, поварню по повелению коменданта отняли и она в тот день не видала, что есть готовили, также чтобы яства выносили».

То же подтвердила сама Элизабет Гелдорп: «С резидентом или с женою его отроду ни слова не говаривала и никогда в доме их не бывала… Принцевы повара у нее в доме 13 дней кушанье готовили. С матерью своею она говорила: „Может быть, принц очень болен, потому что никого не пропускают“. Караул стоял против ее дверей близ застенка… В пятницу поутру около 8 часов она впервые о смерти принца слышала… У нее в доме в четверг, в обед и ввечеру, есть готовили и выносили, но кто ел, она не знает; мать ее, видя, что кушанья назад принесены, спросила: „Что за ествы?“ Она отвечала: „Со стола принца принесены“. В пятницу поутру пекли у нее в доме пироги, и сказал ей хлебник, что пироги печены для поминания: „Принц умер“…»

Смысл этих показаний состоял в том, что царевич был до 26 июня здоров, принимал пищу, а пополудни приготовленная еда не понадобилась. Это и послужило причиной толков о внезапной и насильственной смерти царевича.