Книга Эта страна - Фигль-Мигль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За стеной начался разговор на повышенных тонах.
– Это твоему чёрту пришпилили хвостик на гвоздик.
– Я только сейчас понял, что это такое, грязные деньги, – сказал Саша. – Точнее говоря, ощутил. Это не метафора. Ты меня понимаешь?
– Тебе так кажется, потому что ты знаешь, откуда они.
– Ничего подобного.
– Все деньги грязные, Саша. Даже те, которые прямо от печатного станка.
– …Как ты думаешь, зачем Казаров это сделал?
– Зачем? Низачем. Он просто вор. Только ты мог спросить, зачем человек берёт два миллиона долларов, если у него появляется такая возможность.
– Нет, он не вор. У него наверняка был какой-то план.
– Сумма способствует разгулу фантазии.
– И, по-моему, он не очень хочет революции. Ты о нём узнавал?
– Нет, зачем. Мне он не мешает.
«Ты всегда говоришь нет, зачем, а потом оказывается, что да, первым делом».
– Он брал не для себя, а для какого-то дела.
– Конечно. Василию Ивановичу на колхозное строительство. Прекрати об этом думать.
За стеной стали кричать и ронять мебель. Саша опять оказался у окна.
– Как быстро вызвали полицию.
Полковник тоже подошёл и глянул: полиция в форме, полиция в штатском, белый фургон областного телевидения.
– Этих, похоже, прислали, а не вызвали. – Он посмотрел на Сашу. Саша побледнел.
– Я тебя не подставлял.
– И ещё ты должен добавить: «поверь мне».
– Мне было важно сказать. Как и что ты услышал – уже твоя проблема.
– Справедливо.
– …Я не могу прекратить об этом думать.
– О чём?
– Я так старался. Хотел помочь. Чтобы они ассимилировались. Поверили нам. Нашли своё место. Я на них смотрел… ну, как на полубогов, наверное. В древнегреческом смысле. И что под конец? Вацлав меня использует как стукача, а Казаров – как камеру хранения. Каждый второй или обманывает, или не считает за человека. Они мне чужие. Я им чужой. Я не понимаю этих людей. Хорошо хоть собственных родственников не стал искать.
– Не нужно очаровываться с непринуждённостью восьмиклассницы. Тогда и разочарований будет меньше.
Шаги по коридору определённо топотали в их сторону, но тут за стеной раздался уже нечеловеческий вопль ярости и страдания, соседская дверь распахнулась, прошелестело сдавленное «помогите» и полиция в форме и штатском была вынуждена… распахнутая дверь, свидетель, возможно, бросился прямо под ноги… была вынуждена хотя бы заглянуть.
– Что я скажу Ивану Кирилловичу?
– Что случайное стечение обстоятельств сделало тебя игрушкой в чужих руках.
– Не думаю, что он поверит.
– Правда, Саша, как Господь Бог – не нуждается в том, чтобы в неё верили или не верили. Она просто есть, и всё.
– …
– Что ты так на меня вытаращился? В конце концов всё приходит к вопросу о добре и зле.
– Ну, знаешь, Олег… Ну, знаешь…
– Да? И почему бы мне не интересоваться такими вещами?
– …И к каким выводам ты пришёл?
– Человек – это не сражающаяся сторона. Это поле битвы. Его вытопчут вне зависимости от того, кто победит.
Они продолжили смотреть в окно. Когда появились носилки с раненым и фон Плау в наручниках, среди встречающих произошла заминка. «Не снимать!» – кричали одни. «Снимай, снимай скорее!» – другие. Уже понимая, что встретили не того, журналисты отважно делали, что умели – хотя и не то, ради чего их сюда привезли.
– Вот она, теория хаоса в действии. И всё, как всегда, закончится плохо для всех.
– И тебе всё равно?
– Я бы переживал, если бы закончилось плохо только для меня. А ты понял, к кому они шли? Ни черта ты не понял.
Саша смотрит в окно на золотой крест и зелёный купол церковки.
– …Может, в церковь сходить?
– Я у Бога ничего не просил, – говорит полковник Татев. – Даже прощения.
Сюжет о том, как один воскрешённый покушался убить другого, не пошёл в эфир, но стал широко известен. Задержанный в областном СИЗО, раненый в городской больнице и свидетель с гипертоническим кризом упорно молчали. Это дело явно старались замять, и в конце концов, обрастая леденящими и полностью выдуманными подробностями, оно всех заинтересовало. Никому не ведомые фигуранты превратились в фигуры, а ничем не примечательный городишко – в место приложения сил.
Придя навестить Посошкова, Саша Энгельгардт первым делом увидел свёрнутую местную газетку на столике у кровати. В кармане у Саши лежала точно такая же, и очередной фельетон Р. Сыщика источал сквозь карман свой медленный яд.
Речь опять шла о провокаторе, но на этот раз акценты были расставлены по-другому. Провокатор оказывался агентом госдепартамента, и это не был тот унылый, беспомощный, вечно садящийся в лужу из-за своей некомпетентности госдеп, который возникает обычно на федеральном экране, но клыкастое и очень рукастое зло, прекрасно осведомлённое о своих возможностях и дьявольски умело ими пользующееся, дворец и угодья сатаны. Далее, у агента зла появились подручные, в одном из которых угадывалась Марья Петровна – но инфернальная, раздираемая похотью и ненавистью к порядку Марья Петровна – и кто-то из воскрешённых. (Здесь Саша понял не все намёки и выпады. Это мог быть Кошкин. И это мог быть Вацлав.) Адская эта троица с рёвом и топотом неслась по тихим филькинским улицам, уже не скрывая ни лиц, ни планов.
Лицо Ивана Кирилловича Посошкова стало замкнутым, враждебным.
– Вы не могли в это поверить, – пробормотал Саша.
– Видите ли, дорогой, вопрос о том, чему вы склонны верить, – это главным образом вопрос о качестве вашей собственной души. Хорошо верить хорошему, даже если оно неправда, и дурно верить дурному. А хуже всего – верить плохо солганному.
– …Вы предлагаете солгать как-нибудь получше?
– Я никому никогда не предлагал лгать.
Саша вздохнул и извинился.
– Утомительно не то, что люди лгут, а то, что они не запоминают собственную ложь.
Это уже было обвинением; было произнесено как обвинение, и другой потребовал бы прямых объяснений. Однако не странно ли требовать объяснений с той точки, до которой доцент Энгельгардт уже дошёл?
– Я слышал, Вацлаву сделали операцию. Он поправится.
– Очень на это надеюсь.
– …Что там произошло?
– У вас есть какие-то полномочия меня допрашивать, Александр Михайлович?
– Нет. Зачем вы так. Это не допрос.
– …
– Я хотел вам кое-что объяснить. Про Вацлава.