Книга Философия возможных миров - Александр Секацкий

Три выделенных пункта органично встроены в отношение темпоральности, и лишь далее причинно-временной ряд плавно переходит к отношениям каузальности. Дискретность причинения в данном случае является мнимой, она объясняется слабой разрешающей способностью органов встроенной хроноскопии. Только после того, как зона контакта зачищена, некий фактор, как правило, из числа постоянно присутствующих, вторгается, сметая единство происходящего (субстанцию) и зачастую закрепляя его на новом близлежащем субстрате, на подвернувшемся материальном носителе. Ясно, впрочем, что разветвленность каузальных отношений, их включенность в ткань времени, вовсе не сводится к простому четырехтактному детерминизму, не сводится она и к последовательному соединению факторов в ряду условий. Проводники причинения пронизывают тело времени со всех сторон и во всех направлениях. И надежнее всего это можно постичь, соединив опыт Канта и Хармса.

Не заметить катастрофу

* * *

Во всякой катастрофе можно предположить микромасштаб, позволяющий иногда катастрофу попросту не заметить. Или увидеть ее как нарастание помех, как муху, которая странным образом потревожила Дернятина, а затем куда-то делась (после этого, правда, все дела пошли наперекосяк)[80]. То есть даже нужно поставить задачу, противоположную задаче и самой логике алармизма: как жить в эпоху катастроф и ни о чем так и не догадаться?

О предчувствии великого события, вообще о предчувствии великого написано много и написано в основном в духе неизбывного удивления: как же можно было этого не заметить? Да кто же мы тогда такие и чего стоит вся наша мудрость? И почему, если иметь в виду историю, так расходятся между собой очевидность события, которое уже произошло, и недоверие, ирония, просто какая-то фатальная слепота в отношении того же самого события, когда оно еще не произошло, но уже на горизонте?

Ницше и Шпенглер были мыслителями, внесшими немалый вклад в понимание катастрофы и катастрофизма. Предварительно отметим следующее: «Неслышными взмахами крыл веют из будущего ветра; и до тонких ушей доходит благая весть»[81] – этот тезис Ницше многократно варьирует и ему в резонанс звучит вывод Освальда Шпенглера: «Когда кажется, что цивилизация только расширяет свою экспансию, часто бывает, что непоправимый роковой надлом уже произошел, просто его никто не заметил»[82]. Эти выводы повлияли на Тойнби, на Льва Гумилева и на многие другие последующие концепции истории.

Однако вопрос можно поставить и по-другому. Не со стороны изумления, ужаса и горечи уцелевших (не будь их, понятно, что вопрос нельзя было бы поставить вообще никак) и не со стороны тех, кто, быть может, уже все понял, а с позиций тех, кто уместился в микромасштабе, чья родина и чья повседневность пришлась на промежуток между великими событиями. Как вообще возможно не заметить разлома, ширящегося у тебя под ногами, и какова будет при этом роль отвлекающей заботы и освежающего страха? В порядке формирования экспозиции вопроса можно вспомнить весьма подходящий для данного случая анекдот. Вот он.

Человек сорвался и упал с крыши небоскреба. Упал и летит, асфальт стремительно приближается.

В это время звонит мобильник и падающий автоматически отвечает на вызов.

– Как ты там? Как твои дела?

– Да пока вроде бы все нормально…

Таков анекдот в традиционном виде, но чтобы приблизить его к характеристике тех, кто устроил свой Дом Бытия на краю уже извергающегося вулкана, анекдот следует дополнить.

– Да все нормально, – отвечает падающий, – вот только левый ботинок жмет, что-то надо с этим делать…

Поразмыслив над расширенной версией анекдота, хочется спросить: а что, если беспокойство о левом ботинке и есть основное состояние живущих в катастрофе? Вокруг отчаяние, пророки и поэты взывают к небесам, люди внимают им, но про себя думают: надо наконец что-то делать с левым ботинком.

«Порвалась связь времен», – говорит Шекспир или в буквальном переводе: «Вывихнуты суставы времени». И как раз жизнь в этой ситуации, когда суставы самого времени вывихнуты, нас и интересует: отвлекающие страхи, пустые хлопоты, тщетные предосторожности – и мутноватое окошко покоя посреди бури. Насчет слепоты, «в себе ничтожности» подобного состояния сказано много горьких слов, вопрос в другом: как бы могла выглядеть его собственная правота?

* * *

Сформулируем такой тезис: катастрофа расщепляет привычное, но одновременно и соединяет два других соседних состояния, которые именно в силу этого можно назвать стабильными. Что могло бы значить такое положение вещей? Поразительно, что, если не вникать в детали катастрофических провалов и обвалов (каждая из наук, безусловно, сосредоточена на деталях катастрофизма своего собственного предмета), можно выделить два обстоятельства или даже две стороны одного и того же обстоятельства. Первое из них традиционно обозначается термином hiatus – это разрыв, имеющийся между «хорошими формами». По сравнению с самими формами-эйдосами разрыв может быть конечным, но очень глубоким, может быть и сквозным, на то он и разрыв. Человек обычно легко отличает внутреннюю неоднородность, порой весьма существенную, от попадания в разрыв, такое различие, если угодно, проводит и само сущее, и именно потому оно таково, каково есть. Мы имеем дело с объективной членораздельностью самого сущего. Подобная членораздельность есть след катастрофы, но сама она не катастрофична, членораздельность (дискретность хороших форм) катастрофична только по происхождению, а в дальнейшем распространяется только репродуктивно и воспроизводится только сама собой.

Таким образом, следы катастрофы предстают, с другой стороны, как знаки препинания, включая сюда и пробелы (пробел – важнейший знак препинания). И если в самом слове «хиатус» скрывается содрогание исчезающего, то в пробеле нет ничего исчезающего, только исчезнувшее. Так, впрочем, устроены матрицы, пригодные для репрезентации текста, инфраструктуры текстуальности, начиная с алфавита – но не сам текст. И не человеческая повседневность, не природа, где всегда есть живущие в пробеле, при этом не знающие и знать не желающие о том, что они живут в пробеле.

Вот Ричард Докинз, который в книге «Слепой часовщик» настаивал на идее плавно размазанной постепенности, говоря о том, что и «привилегированный участок кожи уже в некотором смысле глаз», впоследствии вынужден был признать, что в истории видов имеются сравнительно небольшие промежутки времени, пригодные для взрывов мутаций и соответственно для стремительного расхождения (видообразования). Скорость расхождения не есть величина постоянная – такую истину в конце концов установила для себя биология.

Биология вообще таит в себе очень много поучительного для теории катастроф, если взглянуть на дело под этим углом зрения. Вот, например, стремительное завоевание суши млекопитающими после вымирания гигантских рептилий – для динозавров это, понятное дело, была катастрофа, но для тех неприметных тогда млекопитающих, тихо обитавших в своих нишах, – чем для них обернулся этот взрыв? Триумфом? Но ведь этот триумф точно так же погубил и обессмыслил и их прежние экологические ниши. Разве те «млекопиты», что обитали в тени динозавров, смогли транслировать свою самотождественность в новый мир? В космологии Хабада далекий взрыв, открывающий простор собственной экспансии, рассматривается как не менее сокрушительный, чем взрыв под воздействием внутреннего напряжения (цимцум – тиккун – разбиение сосудов). Одна из версий допускает простую наглядную интерпретацию.