Книга Ассимиляция - Джефф Вандермеер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Четвертый шаг – и Генри выстрелил ему в плечо. Пуля прошла навылет, а Саул ничего не почувствовал. Он все еще парил высоко в небе, следил за навигацией, за восходящими потоками – животное, едва ли когда-то спускающееся на землю, бесконечно плывущее в воздухе.
Саул бросился на Генри, врезался окровавленным плечом ему в грудь, они сцепились, шатнувшись от двери к перилам. Пистолет выпал из руки Генри, отлетел дальше по полу. Саул стоял близко, глядя Генри прямо в глаза, но ему казалось, что противник его находится где-то далеко в пространстве и времени, будто есть некий зазор между сигналом, его обработкой и ответом, словно Генри был посланием, идущем откуда-то издалека. Словно он пребывал где-то еще и занят был чем-то другим, находился в совершенно иной ситуации… и в то же время на каком-то уровне оценивает его, судит. Скроешь лице Твое – мятутся, отнимешь дух их – умирают и в персть свою возвращаются[15].
Все потому, что теперь Генри тащил их обоих к самым перилам. Все потому, что Генри вцепился в него мертвой хваткой и подтаскивал их обоих к перилам. И в то же время Генри говорил ему, Саулу: «Что ты делаешь?» – Но Саул этого не делал, Генри тащил их, сам, видимо, того не понимая.
– Это ты, – удалось выдавить альбатросу. – Это ты делаешь, а не я.
– Нет, ничего я не делаю. – Генри запаниковал, весь извивался, пытался вырваться, но продолжал подтаскивать его к перилам, все быстрей и быстрей, сам же при этом умоляя его остановиться, и не останавливался. Но в глазах его Саул читал нечто противоположное тому, что он говорил.
Вот Генри ударился об ограждение – очень резко и сильно, – и через секунду их отбросило по инерции в сторону, а затем оба перелетели через перила, и только тогда, когда было уже слишком поздно, Генри отпустил его. Дикие душераздирающие крики вырвались из его горла, а Саул падал рядом с ним в холодный пустой воздух – падал слишком быстро, слишком далеко, и одновременно какая-то его часть словно наблюдала за происходящим с высоты.
Волны, точно языки белого пламени, вздымались и обрушивались на песок.
Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтоб он уже возгорелся![16]
И он ударился о землю с отвратительным треском.
Это случилось с Контролем в самый экстремальный момент – он был почти неспособен двигаться, не мог говорить, но в то же время испытывал ощущение тесной связи с окружающим миром, уверенность в том, что во вселенной нет двух несвязанных вещей, точно так же, как даже в самой бессмысленной закорючке из записей директрисы можно было разглядеть часть грандиозной картины. И хотя давление на него возрастало и он испытывал резкую боль, зная, она отступит не скоро, может быть никогда, внутри его самого нарастала мощная музыка, которую он не совсем понимал, скользя вниз по винтовой лестнице, временами цепляясь за перила. Левая рука безжизненно повисла вдоль тела, в кулаке, потерявшем чувствительность, он продолжал сжимать резную фигурку, подарок отца, ясность пробивалась в рот, в глаза, наполняла собой все его тело, словно Слизень ускорил процесс. Оскальзывался и спотыкался он отчасти от того, что менялся, превращался, он понимал это, чувствуя, что в нем остается все меньше человеческого.
И Уитби, старый друг, все еще был с ним, и даже Лаури похихикивал и маячил где-то на заднем плане, и Контроль из последних сил сжимал в кулаке подарок отца, единственный талисман, что у него остался. Эта машина, или существо, или комбинация и того и другого, способное манипулировать молекулами, способное при желании накапливать огромную энергию, скрывает от нас и цели свои, и средства. Все это живет внутри его, вместе с ангелами, вместе с частицами его собственного терруара, следами его родной земли, куда оно никогда не вернется, потому что ее больше не существует.
И все же Слизень воспользовался дешевым, грязным трюком: Контроль увидел впереди свою мать, с мрачным удовлетворением осознал, что это лишь иллюзия, не имеющая над ним власти, – что здесь мог делать человек, которого он наконец простил, потому что как же он мог не простить? Он был свободен, и сейчас, и перед тем как Слизень нанес ему столь болезненный удар. Сквозь боль Контроль понимал, что эта рана была случайностью, что Слизень не этого хотел, просто ни язык, ни любая иная форма коммуникации не способны преодолеть пропасть между человеческими существами и Зоной Икс. Что любое кажущееся сходство – это лишь разновидность Зоны Икс, функционирующей на самом примитивном уровне. Даже травинка. Или синяя цапля. Или слепень.
Он потерял счет времени, не осознавал скорости, с которой летел все ниже и не ниже, не осознавал своих трансформаций. Он больше не понимал, остались ли в нем хотя бы следы человеческого ко времени, когда, испытывая боль, тошноту, то ли ползком, то ли скачками, достиг самых древних ступеней лестницы, оказался перед источником ослепительно белого света на дне, очертания которого напоминали бессмертное растение, походили на ревущую, но неподвижную комету, и теперь он должен был принять решение – прорываться ли ему дальше, до самого конца, проталкиваться ли вперед через агонию боли и страха, сквозь внешнее излучение, приказывающее ему повернуть назад, прорываться ли, чтобы войти… куда? Он не знал. Понимал лишь одно: даже биологу не удавалось забраться так далеко, а он это сделал. Он забрался дальше всех.
Теперь слово «Контроль» опять казалось чужим. Теперь он был сыном мужчины, резчика и скульптора по дереву, и женщины, которая жила в некой сложной реальности, полной тайн и интриг.
Резная фигурка выпала у него из руки, со стуком скатилась по ступеням, остановилась рядом со знаками и символами, оставленными его предшественниками. Царапина на стене. Одинокий пустой башмак.
Он сморщил нос, втянул воздух, принюхался, почувствовал, как жжет у него под лапами – страшно, невыносимо горячо.
Вот и все, что ему осталось, и теперь он не умрет на этих ступеньках, не испытает этого последнего поражения.
Джон Родригес преодолел последние несколько ступенек и прыгнул навстречу свету.
До двенадцатой экспедиции осталось две недели, и старый мобильник возвращается домой вместе с тобой. Ты не помнишь, чтобы брала его с собой. Ты не понимаешь, почему служба безопасности не обратила на него внимания. Просто он здесь, лежит у тебя в сумочке, а потом – на кухонном столе. На ум приходит обычный список подозреваемых. Может, Уитби куда более странный человек, чем тебе казалось, или же это Лаури решил так над тобой подшутить. Как знать?.. Ты просто приносишь его с собой утром. И какое вообще это имеет значение?
К этому времени разделения между работой и домом уже давно не существует – ты приносишь папки домой, здесь же работаешь над ними, пишешь что-то на обрывках бумаги, а иногда и на листьях, как делала еще в детстве. И испытываешь почти что восторг, представляя, как Лаури получает их снимки в докладах; использовать подобные материалы для письма тебе кажется безопаснее, хотя ты не можешь объяснить, почему именно. Просто при виде этих файлов у тебя возникает ощущение «сопричастности» или чьего-то присутствия, которое никак не удается определить или измерить. Эта иррациональная мысль приходит к тебе однажды ночью, когда ты засиживаешься за работой допоздна. Теперь ты часто бегаешь в ванную, потому что тебя тошнит – побочный эффект лекарств, которые тебе прописали против рака. Извиняешься перед уборщиком, говоришь первую глупость, которая только приходит в голову, объясняя, почему тебя так часто тошнит: «Я беременна». Беременна раком. Беременна вероятностью. Иногда тебе становится просто смешно от всего этого. Дорогой ветеран-алкоголик, сидящий в самом конце барной стойки, может, это ты отец ребенка? Как тебе такая идея?
