Книга Мухосранские хроники (сборник) - Евгений Филенко

Эти лирические размышления, впрочем, не помешали Моисею по возвращении в лабораторию растолкать дрыхнувшего на топчане лаборанта Блинова, к вечеру непреложно поддатого, и потребовать отчета об исполнении его, Моисея, распоряжений.

– Да сделал я, сделал, – бормотал Блинов, стараясь укрыться от начальственного гнева путем отвращения хмельной физиономии к стене. – В сейфе, в пластиковом пакете, сами поглядите, чего орать-то…

Лавашов, по своему обычаю пялившийся в моноблок, на сторонние шумы вокруг себя не реагировал.

– Лава, ты спишь когда-нибудь? – раздраженно осведомился Моисей на пути к сейфу.

– Случается, – равнодушно отвечал тот.

Сайкин завис у него над плечом.

– Интересно? – осведомился он вкрадчиво, имея виду прыгавшие по экрану моноблока цветные фигуры, более сходные с фракталами, нежели с чем-то, поддающимся разумной интерпретации.

– Интересно, – подтвердил Лавашов.

– А помнишь, чем ты занимался в полдень двенадцатого декабря прошлого года? – спросил Моисей, переведя взгляд на серый браслет на лавашовском запястье.

Лаборант откинулся в кресле и, заведя обе руки за голову, со вкусом потянулся.

– Менял видеокарту в старом системнике, – сказал он без запинки. – Не спасло. Вы изгнали меня домой, потому что топчан был занят Блинчиком…

– Ну что опять Блинчик! – заворчал тот, несмотря на дрему, все же сохраняя чувствительность к упоминаниям своей скромной нетрезвой персоны. – Чуть что, сразу Блинчик…

– А наутро мне был доставлен заказанный вами намедни этот моноблок, – продолжал Лавашов. – Кстати, его уже пора менять.

– Перебьешься, – хмыкнул Моисей. – Когда сгорит, тогда и заменим. Учет и контроль – вот главное, что требуется…

– …для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества, – закончил Лавашов. – Я помню, это Ленин.

– Откуда ты можешь помнить, – пробухтел из своего угла Блинов. – Ты же пацан, то есть существо несмысленное…

– Ну да, ну да, – неопределенно произнес Моисей.

Лавашов пожал плечами и вернулся к своим экзерсисам, а Сайкин добрался-таки до сейфа и вытащил оттуда пакет с готовой продукцией. Затем его внимание вновь переключилось на Блинова.

– Восстань же, Блин! – вскричал Моисей голосом пророка. – Виждь и внемли!

– Твою-то мать, – сказал тот обреченно, сознавая, что так просто от него не отстанут. Подобрал конечности и посильно принял сидячее положение. – Что еще, Моисей Аронович?!

– Ты все сделал правильно, – сообщил тот. – Хвалю. Ценю. Но вот тебе новый заказ, и это тебе не хвост собачий, а вызов профессионализму.

Он ухватил с ближнего стола пачку стикеров, синим маркером споро набросал эскиз и сунул под нос уже приправившемуся было покемарить Блинову.

– Так я уже сделал… – начал было серчать лаборант, но разлепил мутные вежды, пригляделся и уловил отличие. – Что за…

– У нас ведь сохранился еще лоскут синего умбрика? – уточнил Сайкин.

– Ну, сохранился… – пробормотал Блинов нерешительно. – Так ведь это же…

– Угадал, – с живостью произнес Моисей. – Это тельняшка.

– Тоже мне, вызов… – сказал Блинов безо всякого воодушевления. – А на кой это вам, Моисей Аронович?

– «Солдат, не спрашивай себя, что, как и почему…» – продекламировал тот значительным голосом.

– Гордон Диксон, – эхом откликнулся Лавашов. – Роман из цикла о планете Дорсай.

– Да ведь ты не читал! – сказал Блинов отчаянным голосом.

– Такое нельзя читать, – веско заявил Лавашов. – Та еще бодяга.

– Сам ты!..

Сайкин от участия в их препирательствах прозорливо воздержался и ушел в ночь. Нынче он узнал все, что хотел, и даже много более того.

* * *

Это действительно был его город. Здесь Моисей знал каждую улицу и каждый тупичок. Самое замечательное состояло в том, что этот город не менялся. Вот как его возвели четыреста или, бог его знает, пятьсот лет назад, так он и стоит, ни шатко ни валко. На самом-то деле старый Мухосранск вначале был бревенчатым, а уж потом сменил хвойные срубы на красный кирпич, и в самые новые времена подпустил немного серой бетонной панели – так, самую малость, для формального изъявления лояльности историческим переменам. И до сей поры на восточных окраинах догнивали еще вековые деревянные дома, и в них даже кто-то жил без надежды на смену архитектурных стилей, потому что градостроительство в Мухосранске не входило в число приоритетных сфер деятельности… да вообще никаких приоритетов здесь не наличествовало, за исключением разве что единственного, но зато стержневого, основополагающего: ничего не менять. Не трогать, не шевелить, не размешивать и не взбалтывать. Пока само естественным порядком не рассыплется. Поэтому Сайкин, держа под мышкой пакет с творением рук лаборанта Блинова, двигался сейчас по узким улочкам, втиснутым в кривоватые кирпичные стены с узкими, высоко расположенными окнами, в которых тлел неверный желтоватый свет. Пересек Дачный проспект, каковой произволом градостроителей оказался центральной улицей; подворотнями и мелкими двориками выбрел на Свинобойную, бывшую Клары Цеткин; в полной темноте, запинаясь о кошек и мусорные баки, прошел полквартала; вновь свернул во дворы, миновал запущенный, поросший диким кустарником парк имени Ватрушкина (чем был знаменит обладатель этой фамилии, никто из близких к Моисею людей не ведал, высказывались гипотезы, что был то какой-нибудь дворовый менестрель, на волне повального увлечения самодеятельной песней выбившийся в барды мухосранского масштаба, а впоследствии ожидаемо спившийся, сторчавшийся и рассчитавшийся с жизнью в мутных водах Гадюшки; а то и поэт, художник-примитивист либо иной элемент культурной богемы, прославивший этот клочок земли ночевками в кустах или завтраками на траве, но, очевидно, за пределы парка свою известность не распространивший; не исключалось также, что возникал в богатой истории Мухосранска некий революционный матрос, а то и комиссар в пыльном шлеме, которого вихри враждебные занесли в сии пределы, но как занесли, так и вынесли, не сохранив в памяти потомков ничего, кроме имени; да много чего можно было на сей счет при желании выдумать), откуда через просторную, почти триумфальную арку главного корпуса бывшего Торфяного института, а ныне универсального коммерческого Зверьбанка, выбрался на вторую по значимости улицу города – Староархиерейскую, бывшую Молодогвардейскую и уже пройдя по ней еще добрый квартал, оказался дома.

Фонари по всему городу полагалось гасить в десять вечера, словно бы доводя до населения здравую мысль о том, что добрым горожанам нечего шарашиться по ночам, а надлежит выпить чаю с манником, просмотреть новости и очередную серию какого-нибудь столичного сериала, бессмысленного и беспощадного, а затем с книжкой залезть под одеяло и, прочтя полторы страницы, отдаться на волю Морфея с тем, чтобы по утру, с новыми силами… Исключение составляли главные улицы, то есть те, по которым могли разъехаться, не оцарапав бока, два-три автомобиля. По этой причине на Староархиерейке было какое-никакое освещение, а уже во дворе сайкинской пятиэтажки стояла густая темень, хоть глаз выколи, хоть оба. Впрочем, в собственном дворе Моисей не заплутал бы ни трезвый, ни пьяный, ни даже, хотелось бы верить, в полной деменции.