Книга Путь Проклятого - Ян Валетов

Начало октября 100 года н. э.

День выдался на славу.

После изнуряющей летней жары, от которой не спасали ни сад, ни бассейн для омовений, ни вода с ледника, наконец-то пришла мягкая римская осень. Солнце больше не выжигало траву, и его прикосновения лишь ласкали увядающую листву деревьев. Воздух остыл и стало по-осеннему тихо.

Тело хозяина садовник оставил в беседке, там, где и нашел. Мертвый Иосиф сидел на скамейке, запрокинув голову, и его седая, поредевшая за последние несколько лет бородка торчала вверх, обнажая морщинистую черепашью шею с острым кадыком. Шея была тонкая, как у ребенка, покрытая пигментными пятнами. Справа под челюстью виднелось родинка, формой напоминающая раздавленную виноградину.

На столе лежали чистый пергамент и знаменитый письменный прибор, с которым Флавий никогда не расставался. Емкость для чернил осталась открытой, и по горлышку, то и дело останавливаясь, чтобы довольно потереть лапки, ползала большая зеленая муха.

Саул подошел поближе и тронул хозяина за руку.

Кожа все еще была теплой, рука легко сгибалась. Флавий умер несколько часов назад. Было около десяти утра, когда он, закончив утреннею трапезу, спустился в сад, приказав не беспокоить себя до времени дневного отдыха. Иосиф любил работать в беседке, и последние несколько лет проводил там целые дни с начала весны и до осенних холодов, предпочитая ее удобно обставленному кабинету. Беседка действительно была хороша: удобный стол, скамья с матерчатой спинкой, деревянная решетка вместо стен, сплошь затянутая диким виноградом и вьюнком.

Он любил это место, подумал Саул, здесь он и умер. Это справедливо.

– Давно ты его нашел? – спросил Саул негромко.

Садовник, грузный немолодой грек с огромными, заскорузлыми от работы с землёй ладонями и красной обгорелой шеей, тяжело вздохнул.

Смерть Флавия ничего хорошего ему не сулила. Наследников у хозяина нет, и если в завещании Флавий никому не отписал этот дом, то вилла отойдет государству. У государства есть свои садовники и найдутся претенденты на виллу. Жаль хозяина! Он неплохо платил и человек был невредный, хоть и еврей.

Садовник почесал шелушащуюся шею и снова вздохнул – тяжело, с искренней печалью.

– Недавно. Полчаса как… Да сразу, как нашел, за тобой побежал, Саул! Я только заглянул, так понял – мертвый!

– Ты что-нибудь слышал? Он кричал? Звал на помощь?

– Нет. Все было тихо. Я всегда, когда проходил – смотрел: он или писал, или ходил, размышлял! А сегодня заглянул, а он вот так… Сидит. Видно, писал и умер. Видишь, стило на столе – из пальцев выпало!

Стило действительно лежало рядом с рукой Иосифа. Пальцы писателя – желтоватые, словно выточенные из слоновой кости, были усеяны чернильными брызгами.

Надо было что-то делать: кому-то сообщать, кого-то звать, но Саул, который давно был готов к такому вот обороту событий, растерялся. Он стоял и смотрел на мертвое тело Флавия, на муху, ползущую по чернильнице, на россыпь каких-то желтых осенних цветов, названия которых он не знал, да на то, как легкий, словно дыхание девушки, ветерок играет с листьями.

Над цветами кружил крупный, с указательный палец, бражник, зависал над махровым великолепием лепестков, пытаясь продвинуть свой длинный хоботок в их сплетение, и снова взмывал в воздух. Саулу казалось, что он слышит гудение крыльев бабочки, но он знал, что это не так – бражник был бесшумен. И двигался медленно он только потому, что ему было некуда спешить. На самом деле бражник был быстр…

– Его надо перенести в дом, Саул, – сказал садовник и снова вздохнул так, будто сердце его переполнилось скорбью. – Негоже покойнику так лежать.

– Позови еще людей, Арсений, – отозвался секретарь чуть погодя.

Он думал, что садовник тут же уйдет, но тот не ушел – остался, словно ожидая еще каких-нибудь слов.

– Позови женщин. Пусть приготовят место в атрии, мы положим его там. Попроси Авиэля найти кого-нибудь, кто прочтет над ним каддиш[46].

– Я понял, – произнес Арсений. – Предупредить, чтобы пока не болтали?

– Все равно… – бросил Саул через плечо. – Пусть говорят, было бы кому слушать…

Он сел на скамью рядом с Иосифом и осторожно, обняв его за плечи, склонил вперед, чтобы тело легло грудью на стол. Он почему-то не мог без содрогания смотреть на тощую, беззащитную шею покойника и торчащую вверх бородку.

А ведь он не стар, подумал секретарь. Родился в год смерти Тиберия, многие из его ровесников все еще умудряются делать наследников. Что же обглодало его до смерти? Болезнь? Не похоже. Он не мучился болями, не исхудал. Но болезни бывают разные… Саул вспомнил синие круги под глазами Флавия, то, как задыхался тот, поднимаясь по лестницам. Что бы это ни было, теперь уже не имеет значения. Теперь имеют значение совершенно другие вещи. Например, завещание Флавия. Его посмертные финансовые распоряжения, его прижизненные долги. По какому обычаю его хоронить? По еврейскому? По римскому? Наберется ли миньян[47], чтобы проводить Иосифа?

Саул покачал головой в сомнении.

Вряд ли… Ведь пожизненный херем, который вынесли Флавию после его появления у стен Ершалаима, никто не отменил. Для собственного народа он чужой. Он – проклятый. Его никогда не упомнят в молитвах. Странно, человек, написавший «Иудейскую войну» и «Иудейские древности», человек, на деньги которого построен самый большой бейт кнесет[48] в Империи, будет похоронен за пределами еврейского кладбища – как нечистый, как предатель. А, значит, что согласно Писанию, его тело никогда не восстанет из небытия во время Страшного суда. Какая ирония…

Он бережно смахнул со щеки Иосифа заблудившегося муравья.

Были сотни тысяч, сделавших для нашего народа меньше тебя, но для всех они праведники. Воистину, любую праведную жизнь может уничтожить один неправильный поступок, а у тебя он был не один…