Книга Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

— Не поможет, брат, ни доктор, ни чудотворец — не жилец я уже… И если бы сразу позвали, тоже хана! Что здесь загнуться, что на этапе — один хрен… — хрипел умирающий. — Слышь, Вась! У Яхонта общак, передай ему, что я свою долю тебе завещаю.

Думанский тяжело, невесело вздохнул: «Мне бы со своей долей справиться!»

— Эх, Дмитрий, что уж говорить… А может, вы… ты исповедаться хочешь? Скажи. Пока не поздно скажи — ведь будет легче, да и… Нельзя же без этого, не по-русски, не по-человечески это!

Челбогашев, метавшийся в жару по постели, замер и удивленно посмотрел на «брата».

— Что?! Попа звать? Поздно! Теперь уж поздно каяться. Раньше бы… — Он повернулся к стене и закрыл глаза. — Отвези меня в Коломяги, Васюха! Ради Бога…

Вечер спустился на Петербург. За северной окраиной столицы, в Коломягах, уже царила сонная тишина. Окна опустевших дач были заколочены на зиму, а в домах немногочисленных обывателей предместья едва теплились огни керосиновых ламп — хозяева уже отходили ко сну. На улицах, погруженных в полумрак, не было ни души. В лунном свете одиноко желтел крест местной часовни да играли блики на ее стеклянной пристройке. Вот по стене красного кирпича поползла бесформенная тень. Выгляни из дома любопытный абориген, он вряд ли различил бы в этом черном пятне две мужские фигуры: одну — сгорбленную под тяжестью ноши, и другую — собственно ношу.

Санный возок с кобылкой Думанский оставил еще у края обширного Удельного парка (в «кесаревской шкуре» приходилось опасаться «хвоста» и играть по правилам воровской стаи, а кровавый след на объездной дороге указал бы «фараонам» путь к конспиративной даче — хазе), поэтому Челбогашева, терявшего сознание, адвокату пришлось тащить на себе напрямик, можно сказать, через лес. Если бы бандит время от времени, едва ворочая языком, не указывал дорогу, Викентий Алексеевич наверняка бы заблудился среди вековых деревьев. Еще из разговоров в притоне Никаноровны Думанский понял, что в Коломягах есть какая-то «блатхата», но, пробираясь закоулками, между сараями и деревянными заборами, он и понятия не имел, в каком именно доме бандиты свили себе гнездо. Наконец возле заброшенной деревянной дачи с покосившейся островерхой башенкой и пестро остекленной верандой раненый прохрипел:

— Шабаш! Приехали…

После настойчивого стука в окно за дверью послышались шаги. Чей-то зоркий глаз долго разглядывал в щель поздних гостей. Наконец дверь открыл белобрысый парнишка лет пятнадцати.

— Три раза стучать условлено, а то откуда мне знать, кого несет. Тут по вашу душу Яхонт уже несколько раз со своими жиганами заходил, про вас выспрашивал всякое. Злющий, как волчина. Все здесь перевернул, искал деньги. Били меня скопом, но я вас не сдал, не-е.

— Нишкни, ушан,[94]не до конспирации! Наших всех завалили, и Шерри, кошка драная, нас кинула, — прорычал Челбогашев сквозь зубы и застонал. — Воды бы лучше принес…

Он дождался, когда парень исчезнет в мрачной пустоте дома, потом заговорил, то и дело прерываясь, чтобы перевести дыхание:

— Андрей… Столько дел с тобой своротили. Всякие были дела — славные… А иное вспомнишь — паскудство одно… Помнишь, как ризы с икон обдирали? А еще вот… Прости, я тебе не верил, думал, не ты ли та крыса… А теперь… ты ж мне брат все же! Ухожу я, чую, кончаюсь… Никаноровна, бывало, затянет:

Хорошо поют синички —

Здесь мы больше не жилички.

Хорошо поют скворцы —

Здесь мы больше не жильцы!

Лицо Думанского мучительно скривилось. Челбогашев закашлялся, сплюнул на снег кровью:

— Хотел я тебя, Андрюха, через плешь… Думал все деньги себе… Знал, что ты с Шерри путаешься и сбежать с ней хочешь… Даже в мыслях сколько раз тебя кончал и фараонам сдавал за пятьдесят косых… Вот меня Господь за такие мысли и… Послушай, — тяжело дыша он продолжал, — я тут для себя понял, но уже поздно… Богат не тот, у кого все есть, а тот, кому ничего не нужно.

Вернулся «связной» со стаканом воды. Руки парня заметно дрожали. Викентий Алексеевич отобрал у него стакан, осторожно разжал «брату» зубы, попытался напоить, но тот закашлялся и забрызгал «Васюхе» руки черной кровью… Вдвоем все же кое-как занесли Челбогашева в дом.

— Где здесь можно помыться? — спросил «Кесарев», чувствуя, что его вот-вот стошнит.

Подручный «отрок» уныло заканючил:

— Хозяин, мне деньги нужны. Раз не удалось прикончить Думанского вашего, может, мне продолжать ходить за ним?

— Пожалуй, ты прав. — Адвокат не смог сдержать горькую улыбку, как-то обреченно кивнул головой. — Да, продолжай… Следи…

С веранды неожиданно донеслась затейливая дробь, словно в дверь долбила обученная птица: три удара в быстром темпе, потом еще пробарабанили пальцами «фразу» из «Чижика-пыжика», а вдобавок последовало два коротких удара с перерывом в секунду.

— Это свои, хозяин, — успокоил ушан резко встрепенувшегося «Кесарева». — Нешто по стуку не признали? — И побежал открывать.

С улицы бешеным вихрем влетела молодая цыганка, которую, впрочем, при всем желании нельзя было назвать даже миловидной. Развевающиеся, черные как смоль волосы и хищный, как птичий клюв, продолговатый нос, делали смуглую незнакомку похожей не то на ворону, не то на галку. Приглядевшись, Викентий Алексеевич заметил, что таборная «красотка» к тому же еще и в интересном положении. Живот, который она и не думала скрывать, колыхался в такт ее движениям, норовя выпрыгнуть из цветных юбок.

— Ай ты, сокол ты мой ясный! Васенька мой! Алмаз драгоценный! — выкрикнула она, заключая оторопевшего Думанского в цепкие объятия. — Живой, золотой мой, бриллиантовый! А мама-то моя нагадала, что умер ты. Знал бы, как извелась я, все глаза выплакала. А мне в таком положении вить как? Расстраиваться никак невозможно, а то ребеночек печальным родится — ой, би-ида будет! Ты ж не хочешь, чтобы сынок наш все время слезы лил? Говори, милый, говори, золотой… Что молчишь, а? Не хочешь ведь…

— Ну что так смотришь, будто не признаешь? — продолжала она. — Я ж это, Зара! Жена твоя перед Богом и людьми… хоть и невенчанная. Да не пугай же меня так, яхонтовый ты мой…

Думанский неловко попытался освободиться от чересчур темпераментной, неугомонной собеседницы. Ворот рубашки чуть раскрылся и крестик на тонкой серебряной цепочке выскользнул наружу. Увидев его, цыганка так и расцвела в радостном удивлении:

— Ай! Слава тебе, Господи. Такой подарок ты мне сделал — крестик святой носишь!

— Видишь, послушался тебя, — ответил Викентий Алексеевич наугад, подобно человеку, с завязанными глазами передвигающемуся по тонкому льду. — Он-то и спас наверняка. Вот теперь, когда умру, так и отпоешь меня по православному обычаю, с соблюдением всех канонов.

«Значит, у меня „жестокий романс“ с девкой из табора — да-а-а… Интересно, какие еще сюрпризы мне приготовлены? — размышлял про себя Думанский. — Сводная сестра в приюте для умалишенных, тетушка-миллионерша или крестник, отбывающий срок в каторжной тюрьме?..»