Книга Трансформация войны - Мартин ван Кревельд

При прочих равных условиях — чем крупнее и сложнее ведущее войну сообщество, тем меньше вероятность того, что интересы отдельных его членов совпадут с интересами государства; именно по этой причине такие писатели, как Платон и Руссо хотели ограничить свои идеальные общества размерами города-государства. Например, на тот момент, когда Соединенные Штаты начали войну во Вьетнаме, ни один солдат Вьетконга или Северного Вьетнама не уничтожил частной собственности граждан США и не причинил вреда ни одному американцу. Большинство рядовых солдат, вероятно, не понимали сложной цепочки рассуждений, которая привела к принятию решения о вторжении, даже если мы предположим, что там было что понимать (а это совсем не очевидно даже в ретроспективе). Государство — это равнодушный монстр. Посылать людей на смерть в интересах кого-либо или чего-либо — это не война, а самое подлое убийство. Предположение, что люди начнут воевать при нажатии кнопки только потому, что такова «политика» государства, — первый шов в «смирительной рубашке», «сшитой иглой» современной стратегической мысли.

Даже если первоначально люди знают, за что предположительно они будут сражаться, затянувшийся конфликт почти гарантирует, что первоначальные цели будут забыты и что средства займут место целей. Отличной иллюстрацией того, как это бывает, служат кампании Александра Македонского. Когда они только начинались, македонские крестьяне, из которых состояла его армия, возможно, задавались вопросом, что они делают; более того, греки немакедонского происхождения, по всей видимости, заключив, что они ничего особенно и не делают, решили остаться дома. К тому времени, как армия пересекла Геллеспонт и сражалась на территории противника, этот вопрос уже больше не имел значения. Следуя за своим полководцем до границ цивилизованного мира и за его пределы, войска шли и сражались не ради той или иной цели, а потому, что сражения и походы стали их жизнью.

Если судить по повествованию Флавия Ариана, сам Александр прекрасно отдавал себе отчет в том, что его усилия, по сути, были далеки от какой бы то ни было «реалистичной» политики, и чем дальше он уходил от Македонии, тем более это было верно. Уничтожив Персидскую империю и свергнув Дария, снова и снова он атаковал далекие варварские племена, и не потому, что это входило в те или иные его планы, а просто потому, что, по бытовавшему мнению, они и их крепости были слишком сильны, чтобы их можно было завоевать. Достигнув Индии, он столкнулся с тем, что его войска почувствовали себя достаточно навоевавшимися и потребовали возвращения домой. Чтобы разубедить их, он прибегнул ко всем доводам, какие только можно было придумать, перечислил все их прошлые заслуги и пообещал в будущем новые награды в дополнение к уже имевшимся. Ничто не помогало, и он прибегнул к последнему доводу: «Достойное занятие, — заявил он, — само по себе является целью». История со времен Александра и до наших дней не знала кампаний равных этой, длившейся десять лет и состоявшей из непрерывной череды побед; но как только был задан вопрос: «Чего ради?» — прошло всего десять дней — и кампания завершилась.

Здесь проявляется второй «шов» в стратегической «смирительной рубашке». Он состоит в убеждении, что, поскольку люди сражаются ради достижения той или иной цели, любые испытываемые ими человеческие чувства не имеют отношения к занятию войной. Да, Клаузевиц посвятил изрядную часть своей работы описанию важности эмоциональной стороны конфликта; однако обычно чем «серьезнее» современная литература по вопросам стратегии, тем меньше в ней говорится о самых элементарных человеческих чувствах. Все выглядит так, как будто сам факт ношения военной униформы превращает людей в роботов, не способных испытывать веселье, любовь, сексуальное влечение, чувство товарищества, страх, злобу, ненависть, жажду мести или стремление к славе. Слишком долго было принято оставлять эти вопросы психологии, социологии, антропологии и разным другим дисциплинам, не занимающимся военными вопросами как таковыми. В той степени, в какой вообще признавалось существование этих предметов, они были выведены в отдельный отсек с табличкой «иррациональное» и забыты. Вспоминаются врачи из комедии Мольера «Мнимый больной», которые считали свой долг исполненным, если им удавалось найти для болезни длинное латинское название.

Среди вопросов, которые не может охватить взгляд на войну сугубо с точки зрения стратегии, возможно, самым важным является вопрос о роли женщин и всего, что с ними связано. В современном немецком издании Vom Kriege, насчитывающем 863 страницы, женщины не упоминаются ни разу; читая этот труд, никто бы никогда и не догадался, что 50 % человечества составляют женщины или что сам автор был счастлив в браке. Со времен Клаузевица и до наших дней в литературе по стратегии редко упоминаются женщины, а если и упоминаются, то как некая второсортная замена мужчин. Однако на самом деле ни одна из интерпретаций войны — тем более будущих войн низкой интенсивности — не может даже приблизительно считаться полной, если не будет учитывать различные роли, которые играет в ней женщина, будь то роль подстрекательницы, предмета поклонения или покровительства, желанной цели, жертвы, работника или бойца.

Однако значимость войны для взаимоотношения полов не ограничивается только вышесказанным. Подобно тому как мужчины не способны к деторождению, вооруженные конфликты всегда были единственной областью, куда вход женщине был строго воспрещен. Подобно тому как нужда мужчин в женщинах достигает своего пика, когда приходит время производить потомство, женщины больше всего нуждаются в мужчинах, когда им необходимо получить защиту от других мужчин; неслучайно, что во время многих войн снижаются общепринятые стандарты морали, что приводит, в свою очередь, к всплеску рождаемости. Более того, фраза «для того, чтобы» искажает суть самого этого вопроса. Если бы войны, с ее способностью размежевывать полы, одновременно усиливая силу их взаимного притяжения не существовало, то, возможно, ее следовало бы придумать. Каким бы ни было чье-либо мнение о роли женщин в вооруженном конфликте, ясно, что перечисленные вопросы отнюдь не малозначимы. Если стратегия не в состоянии их охватить (что, по-видимому, имеет место), то тем хуже для стратегии.

Третий, главный «шов» в стратегической «смирительной рубашке» состоит в убеждении, что, поскольку война представляет собой применение крайней степени насилия для достижения общественных целей, такие понятия, как мораль, закон и справедливость, лишь в малой степени имеют к ней отношение, если вообще имеют. Древняя мудрость гласит: «Что одному хорошо, то другому смерть». Поэтому способностью решать, что относится к «объективной» справедливости, а что нет, наделены не люди, а боги. Однако было бы не только цинично, но и ошибочно утверждать, что все доводы к участию в войне изначально равноценны и в равной степени значимы. Несомненно, что некоторые из них более справедливы, чем другие, как по своей внутренней природе, так и с точки зрения методов, применяемых в борьбе ради них. Также неверно утверждение, что если иметь в своем подчинении достаточно дивизий, соображения такого рода можно безнаказанно игнорировать. Причина заблуждения состоит в том, что большинство солдат не преступники; и действительно: история не знает примеров, чтобы из преступников получались бы хорошие солдаты.