Книга Инженю, или В тихом омуте - Ольга Ланская

— Да, да, конечно! — Она жутко обрадовалась, что он не ушел, что, значит, он сейчас скажет наконец, что это он шутил так, и соглашалась с ним весело и радостно. — Помню, разумеется, помню.

— Так я что полюбопытствовать хотел — вы на кнопку-то сами нажимали? Да перестаньте — брелочек у вас из сумочки вылетел, а мы установили потом, что бомба от него сработала, просто нажал кто-то на кнопку — и привет Никите. Так что — неужели сами нажимали? Видать, здорово вам Никита надоел, раз вы сами его. Что, жадный был — или в койке слабак?

Она хотела возмутиться, выкрикнуть, что у нее не было никакого брелка, что мальчик в другом месте что-то подобрал, — но голос пропал, во рту стало сухо, и усталость навалилась, и тупое безразличие.

— Да нет, дело интимное, конечно, — я ж полюбопытствовал просто. — Хамелеон впервые рассмеялся — точнее, гоготнул. — Но я вам так скажу — чисто к слову. За такое столько дадут, что, когда выйдете, любовников богатых вам уж не найти. Они молодых любят — а вам под сорок будет. Все, Марина Евгеньевна, тороплюсь я — кроме вас дел хватает, да и выходные опять же.

Он уже вышел, а она стояла и смотрела ему вслед. Не удивившись, когда он заглянул обратно. Все еще надеясь, что сейчас он скажет, что она свободна.

— Да, Марина Евгеньевна! — Хамелеон был любезен, но деловит. — Вот что еще хотел — вам до понедельника ждать необязательно. Надумаете раньше со мной поговорить по душам, так дежурному скажите — так и быть, приеду. У меня из-за вас не то что выходных, ночи спокойной не было — но приеду…

Он захлопнул за собой дверь раньше, чем она успела среагировать на его слова. Не зная, что стоило ему задержаться, и она бы не стала ждать не то что до понедельника, но даже до вечера, — она бы рассказала ему все прямо сейчас. Потому что ей нечего было ждать — теперь уже совсем нечего.

Но он ушел — и об этом так уже никогда и не узнал…

16

Пронзительный оранжевый луч ударил в глаза, и она прищурилась — после суток в полутьме, при тусклом электрическом свете, глаза словно обожгло, и они захлопнулись сами. И она застыла, боясь идти вслепую, на ощупь запуская руку в сумочку в поисках темных очков.

Они точно там были — когда ей десять минут назад возвращали все, что было при ней на момент задержания, очки она видела. Но так торопилась уйти, не веря, что ее отпускают, так боялась, что сейчас ей скажут, что это шутка, и отправят обратно, что поспешно сгребла все в сумочку, кинув сверху пересчитанную при ней пачку долларов, рассыпавшуюся на множество бумажек. Которыми она яростно шуршала сейчас в поисках очков, потому что, несмотря на все желание убежать отсюда, не могла без них идти.

Она жутко нервничала — куда сильнее, чем час назад, когда сидела в мрачной зарешеченной комнатенке, больше напоминавшей склеп, и не представляла, что ее вот-вот отпустят. Нервничала примерно так же, как когда ее только привели туда. С ней творилось черт знает что — ее трясло и колотило, и хорошо, что у нее были сигареты, хоть какое-то занятие, хотя она их выкурила все за пару часов, вытаскивая одну задругой из пачки, прикуривая с сотой попытки, постоянно роняя черно-золотые цилиндрики на грязный пол. А потом пришел приступ тошноты и кровь в голове застучала сильнее, так что казалась, что череп взорвется вот-вот, — и она легла на деревянную лавку, будучи в полной уверенности, что умирает. И не видя в этом ничего ужасного.

Если бы не Мыльников, зашедший к ней через несколько часов с потухшим, виноватым, полным стыда и жалости лицом, — если бы не Мыльников, давший ей попить, а потом проводивший в туалет, где она умывалась, не обращая внимания на грязь и вонь, она бы точно умерла. Но он все это сделал, сам, она не просила. И, что было куда более важно для выживания, выполнил ее просьбу, дав ей позвонить. Поколебался, но выполнил — тем более что она заверяла его горячечным шепотом, что ей нужна всего минута, чтобы один очень близкий человек узнал, где она, и принял меры. И Мыльников отвел ее в какую-то комнату — и даже вышел, чтобы не мешать.

С одной стороны, лучше бы он этого не делал — но с другой стороны, благодаря этому звонку она успокоилась наконец. Не сразу — но через какое-то время. Потому что окончательно поняла, что рассчитывать ей не на кого — совсем.

Сначала она чуть не упала в обморок от счастья — когда услышала на том конце голос Виктора. Потом потеряла дар речи, когда его в третий раз повторенное «да, слушаю» стало недовольным. А потом слова пробили вставший в горле ком и кинулись наружу, путаясь друг у друга в ногах, мешаясь и толкаясь. «В меня стреляли, я в милиции, но я сейчас одна, и меня не отпускают, меня арестовали, обвиняют в соучастии в убийстве, какой-то брелок, мне страшно, помогите мне» — примерно это она выпалила. Услышав в ответ холодно-равнодушное: «Мне очень жаль вас, девушка, но вы ошиблись номером». И потом голос трансформировался в гудки — раздраженные, злые, напоминающие, что она им надоела. Твердящие настойчиво, чтобы она отстала, — потому что она им более не интересна. И им все равно, что будет с ней.

Кажется, Мыльников вел ее до камеры под руку — она не могла идти, ей хотелось лечь, и он ее буквально тащил, и шептал ей что-то успокаивающее, и оправдывался перед орущим на него дежурным. А потом он ушел — а она осталась. И снова легла, повторяя про себя слова Виктора, медленно осознавая все, постепенно все больше погружаясь в себя — и никого не видя и не слыша, не обращая внимания на звуки и запахи вокруг. Не реагируя вообще ни на что.

Не уйди так быстро хамелеон, она бы точно рассказала ему все, что ему нужно, — все, что он от нее хотел. Не прогони дежурный Мыльникова, возможно, она рассказала бы все ему или по крайней мере попросила бы вызвать хамелеона. Но они ушли, оставив ее одну, — а она ушла в себя. Можно сказать, впала в кому — в полный вакуум, лишенный цветов, звуков и запахов, в котором ничего не было страшно и не было поводов для нервов и прочих отрицательных эмоций.

Наверное, она даже поспала — было ощущение, что она выпадала периодически из действительности. Кажется, к ней кто-то подходил, что-то говорил ей, вроде бы даже спрашивал, нужно ли ей что-нибудь типа сигарет или еды, — она не реагировала, она молчала. Пила только, когда тот, кто ее проведывал, приносил воду — сам приносил, по собственной инициативе, видимо, имея строгие указания хамелеона о ней заботиться и всем обеспечивать. И вышла в туалет, когда ее вывели. Но при этом пребывала в себе — а вовсе не там, где была.

Так что она была спокойна — так тупо и безразлично спокойна, как человек, попрощавшийся с жизнью, знающий, что все кончено, и выхода нет, и никто не поможет, и никому нельзя верить, и дергаться бессмысленно, да и надоело уже. Она качала головой, когда очередной дежурный интересовался, не вызвать ли начальника, — и молчала в ответ на в тысячный раз делаемое, но неизменно неискренне звучащее предложение рассказать все побыстрее и уехать домой.

Она ничего не просила и ничего не хотела. Она даже не интересовалась, сколько времени, — и хотя знала, что ночь прошла и наступил следующий день, это не имело значения. Она настолько абстрагировалась, что даже не запомнила ни обстановку, ни людей, ни общую атмосферу, состоящую из отвратительных запахов, звуков и холода.