Книга Мудрецы и поэты - Александр Мелихов

– Вывихнул, наверно? – я все время боюсь, что Валерка соврет что-нибудь совсем уж невероятное и все испортит. Но Валерка неумолим.

– Вырвал. Порвал сухожилия – и повисла на рукаве. Ну, некоторые остались, конечно, но все равно теперь отрежут. Интересно: а нож все равно держит – пальцы закостенели.

Как я мог верить такой, как говорила наша бабушка, дуроте? Старался верить, – а как стараются, ты и сам знаешь: не дают разоблачающим фактам дойти в сознании до отчетливости, отвлекаются чем-нибудь, едва те начнут всплывать поближе. Зачем старался? – ясно зачем: хотел сотворить себе кумира. И не какого-то далекого и всем доступного, из книг и фильмов, а своего собственного, чтобы и я возвысился от близости к нему. А то что-то и у того есть личный кумир, и у этого, – один я сижу бобылем.

Несмотря на натуралистические подробности, на Генке сохранялся какой-то налет кавычек, – Валерка, видно, чувствовал, что всегда лучше повелевать не от себя, а именем чего-то незримого.

Когда я познакомился с Генкой, Валерка немедленно низвел его до хотя и весьма высокопоставленного, но все-таки человека, а освободившуюся вакансию символа занял дальний Валеркин родственник, лейтенант военно-морских сил Георгий Сорокин. Ему Валерка не придал уже почти никаких конкретных черт – показывал только реликвии: стол, тахту, на которых тот сидел, и т. п., да еще в важных случаях с очень искренней озабоченностью или гордостью задавался вопросом: а что бы сейчас сказал про нас Георгий Сорокин? И ей-богу, это было повнушительнее самого длинного перечня сломанных рук и носов.

Я вижу, Валерка под моим пером превращается в какого-то хитроумного демона, по крайней мере в очень тонкую бестию, – но уверяю: он был глуп как гусак (ну, если мягче: умен как гусак). Но некоторые скрытые наши глупости лучше всего чувствуют именно дураки, потому что в них эти глупости выступают гораздо отчетливее.

А с некоторых пор Валерка стал очень заманчиво расписывать ратные потехи, которым они с младшим братом Костей и с «нашими пацанами» предавались под руководством «Генки». Он зазывал в них и меня, успокаивая на тот счет, если я вдруг сомневаюсь, достоин ли я такой чести. Валерка уверял, что хотя у них и очень строгий отбор, но я им вполне подхожу. Не все же, мол, книжки читать – это намек, что иначе я книжный червь, сопляк. Я-то побольше его доказывал свои мужские достоинства, но тут возразить было нечего, потому что пришлось бы всерьез отвечать на брошенное мимоходом – лучшая манера клеветать.

– И Байбака можешь захватить, – всегда добавлял Валерка. Он очень настойчиво разрешал мне захватить Вовку Байбака – моего лучшего друга и первого в наших кругах силача.

Я долго не мог собраться, – играть в войну – это все же отдавало детством, а может быть, я смутно желал сохранить идеал в чистоте, не унижая его обладанием. Но однажды Валерка закончил приглашение в гости так:

– И Байбака можешь захватить. А потом соберем пацанов с нашего края и пойдем в степь за второе болото. Нам еще осталось взять два дзота.

У меня прямо живот скрутило от зависти, – не от дзотов, это вещь банальная, – нет, от слов: с нашего края. Это были поистине манящие слова. О! Как они произносились теми, кто имел свой край!

Наш край – это мог сказать не всякий, кто имел место жительства. Не всякий район был краем; хотя для тебя теперь весь наш городок, наверно, вроде евклидовой точки – то, что не имеет частей, – он их все-таки имел, районы, и притом целых шесть, седьмым игриво именовалось кладбище – люди любят кокетничать со смертью, как с женщиной, словно надеясь заинтересовать ее своей бесшабашностью и развязностью. Но краями во всей высоте этого слова были только три: шахтерский Шанхай, спецпереселенческий Копай (Копай – за то, что начинался с землянок) и смешанный Октябрь (территориально все разделялось сотнями метров).

С месяц назад мой пацан зачастил в соседний двор, но скоро почему-то перестал. Оказалось, в том дворе нет командира, а в нашем есть – Витька, и даже сам он имеет троих в подчинении.

– Так ты, оказывается, любишь командовать?

– И нет! Пусть другой кто-нибудь командует, а я буду подчиняться. А у них говорят: принеси насос, будем обливаться, а он говорит: да пошел ты! Сам принеси. Это ведь уже получается не отряд, а… просто люди!!! Видел бы ты, с каким изумленным презрением выговаривались эти «просто люди»!

Так вот, район – это были аморфные «просто люди», а край – кристаллизированное боевое содружество. Внутри оно, конечно, тоже было неоднородным, но против чужаков – более или менее цельным.

Сам я жил на довольно-таки респектабельной авеню – с халупами, собаками, огородами – на границе Центра и Шанхая, – притом в Шанхае у меня довольно порядочно было дружков, – но и то я чувствовал, что наш край – это мне не по чину. А Валерка жил хоть и недалеко от меня, но в отчетливом Центре, да еще в трестовских домах, чьих несовершеннолетних обитателей называли лягашами. Только в самое последнее время с пяток энергичных ребят довели было Центр до уровня края , но они, не задержавшись на этой стартовой площадке, быстро ушли на повышение – в тюрьму. Да притом и ясно было, что Валерка имеет в виду не Центр в целом, а что-то несравненно более узкое. И однако – Валерка сказал: да будет край! – и стал край. То мы были в равном положении, а тут вдруг в далекий край товарищ улетает, а я остаюсь. Так нет же, лечу за ним!

В ЛОГОВЕ ЗВЕРЯ

И вот я переступаю заветный порог. Позади – Вовка, раздраженный тем, что тоже не может справиться с робостью. Теперь-то ясно, что это как раз Валерка огребал в свою кодлу сразу и самого сильного, и самого умного – да притом и самый умный далеко не слабак, и самый сильный далеко не дурак, – но тогда… скорее паломник в Мекке мог бы предположить, что оказывает Пророку честь своим визитом.

Прудниковы жили в одном из двух имевшихся в городке «каменных» домов, роскошь которых простиралась до теплых клозетов, – Валеркин отец сидел на кадрах в тресте «Каззолото», или просто Тресте. Так что роскошь ожидалась и внутри. Роскошь – но не музейная сказочность: гнутые чернолакированные ножки, инкрустации, пышнейшие лампы-цветы из бронзы, меланхолические залитые луной ландшафты на шкатулках «из Тюрингии дубовой, из Саксонии сосновой» и контрастно-индустриальные «танковые» часы из вороненой стали на стене. И вершиной всему – кинжал с насечкой, запутанной, словно прожилки на листьях, и витой перламутровой рукояткой. Кинжал был обрезанной шпагой – на обрезании, как, вероятно, уступке местным обычаям, настоял районный прокурор.

– На хранение холодного оружия длиннее тридцати двух сантиметров требуется разрешение областных органов, – зловеще сообщил Валерка.

– А конец куда дели? – это я с тайной безумной надеждой.

– Не помню, закинул куда-то, – рассеянно отвечает Валерка.

Это высочайший шик: для других недосягаемая мечта, а ты и не помнишь, куда закинул. Я, в общем, уже умею понимать такие вещи, но… в вопросах жизни и смерти нельзя пренебрегать ни малейшим шансом.