Книга Любовь негодяя - Мария Бушуева

Он так и сделал: плотно закрыл окно, выглянув на секунду во двор — нет, никого, да и кто может приехать в шесть утра?! От очень толстых штор пахло пылью, — конечно, теща умерла, и больше некому следить так же фанатично за чистотой, как следила она — Филиппов закрыл ими окно — такие тяжелые шторы любит Анатолий Николаевич.

Филиппов лег на кушетке и, подняв веки, оглядел комнату: как в гробу, ей-богу. И тут с ним что-то произошло. Он еще не успел настроиться на квартиру Анны, представить, как он входит, как пробирается осторожно по коридору и звоночек ее матери, словно комарик, летит уже вслед за ним, вот он открывает дверь в комнату Анны… И сильнейшее чувство любви охватило его: он увидел, что она еще спит, из-под одеяла высунулась ее цыплячья ножка, ноготки покрашены неровно — бледно-розовым. Филиппов наклонился над ее диваном, поправил одеяло и она открыла глаза, но не удивилась, увидев его, и не смутилась, а разулыбалась, как довольное дитя.

— Знаешь, Анна, я пришел к тебе навсегда, — сказал он, — я никуда больше не уйду из твоего дома, я буду жить с тобой.

— А как же Марта? — Она привстала на локте и встревожилась.

— Марте я оставляю свое физическое тело. И то — не все.

— Но ее жаль! — Вскрикнула Анна.

— И жалость оставляю. Немного, ласковая моя, добрая моя. — Он чуть не застонал, а сам себе показался аптекарем, отмеривающим на крохотных весах дозы порошков. — Мы будем ее с тобой жалеть вместе. Порой.

— Но как же твое тело без души? — Испугалась вдруг она. — Так же невозможно жить!

— Поздно думать об этом, — сказал он, — я у ж е здесь. Я не смогу вернуться обратно. Никогда.

— Никогда?

Комарик колокольчика, наконец, догнал его — и впился ему в сердце.

Филиппов ойкнул. И тут же вспомнил, что жив, и ощутил как по телу побежали теплые токи, точно горячие лучи. Свет пробивался даже сквозь прамчуковские шторы. Птицы пели прямо во дворе, рыжая белка пришла к кормушке — он раздвинул шторы и удивился, что угадал: и птицы пели, и рыжий хвост белки струился по загорелому стволу сосны. Это была жизнь! И Филиппов развел в стороны руки и обнял ее: и реки, и озера, и шумящий зеленый лес, и клубящееся облаками летнее небо, и стаи птиц, и рыжие звери, и голоногие дети, — все, все оказалось внутри его рук — и он, творец этого бессмертного мира, нес его ей, ей, только ей….

Но когда он, пройдя через бесконечность нескольких минут, спустился во двор, чтобы принять в летней кабинке душ, и стал наливать в бак воду из чайника, иначе бы струи оказались совершенно ледяными, он вдруг ощутил, что с ним что-то не так: он был здесь, во дворе дачи тестя, совершал простые, если не сказать элементарные действия, — но что-то с ним было не так — точно он в полумраке не может попасть ногой в домашнюю туфлю, все, что он делал сейчас казалось каким-то механическим, словно все происходило не с ним, нет, с ним, но или во сне, или очень давно… Да, пожалуй, последнее впечатление было самым точным: и дом, и двор, и душ, и он сам под едва теплой водой, казались только в о с п о м и н а н и е м, будто он откуда-то глядит в свое прошлое, как смотрят на экран и автоматически включается в действия, поскольку таковы условия кинематографической игры…Чувство было скорее неприятным. Наверное, это и есть шизофреническое расщепление, одумалось ему вяло. Он обтерся сухим полотенцем и, одеваясь, попытался хоть как-то возвратиться к совпадению чувств и действий, к целостности своего «Я».

И вдруг колокольчик вновь прозвенел. Филиппов суетливо побежал в дом: наверное, мать просит завтракать, нужно сказать ей, что Анна в ванной и сейчас выйдет. И, вбежав, остановился, обескураженный: я же на даче… И вообще, что подумает Аннина мать, если я подойду к ее постели? Идиотизм, ей-богу. Кажется, я рехнулся.

Но я же видел! Видел, как выпрыгнула Анна из постели на коврик, побежала в ванную… И, если прислушаться, я могу различить шум воды.

М-да. Неужели я отделил свое астральное тело, отправил его к Анне, А вернуться обратно — в тело физическое не смог? Бред.

Филиппов наскоро оделся, схватил черный кожаный портфель, пробежал через расцветающий лесок и, остановив первую легковушку, назвал адрес Анны.

«Жигули» домчали его до центра города минут за сорок. Суббота. Она, конечно, еще дома. Торопясь через ее двор, он вдруг вспомнил стихотворные строчки: «Через сирень — такси — с зеленым обещаньем, а ты — через любовь — в свой коммунальный быт…» Как-то приезжала к ним в институт красивая поэтесса, выступала, читала стихи, никому она не понравилась, а Филиппову понравилась, и он стал спрашивать в магазинах ее книжки и даже попросил профорга, Людмилу, пригласить поэтессу снова, мол, ее иррациональная лирика как раз для их сотрудников… Людмила Петровна — ее не так давно проводили на пенсию — честно пыталась выполнить его просьбу, но ничего у нее не получилось: исчезла поэтесса, будто ее и не было. У Анны нашел он вскоре ее сборничек, там и строки эти попались: «Через сирень — такси… Через сирень — такси…»

Анна открыла, улыбнулась, провела в комнату, принесла чай, бутерброды. Волосы ее, еще влажные после купания, пахли июньским лугом, так он сказал ей, пощекотав усами ее маленькое ухо. Чувство раздвоенности покинуло его, пропало неловкое и малоприятное ощущение, что он не может попасть сам в себя, как нога в сапог, он был здесь, в е с ь, и ему было легко, и хотелось петь. Вообще, всю его жизнь, точно знаменитую «Иронию судьбы» Рязанова сопровождали шлягеры «Ты, голубка нежная…» — мысленно пропел он, не без удовольствия представив себя старым соблазнителем, сентиментально влюбленным в легкокрылое создание, порхающее над огнем страсти. Вообще, не только шлягеры, но и оперетки западали в душу Филиппову. Никто бы не мог, наверное, представить, наблюдая, как медленно, мрачно, опустив тяжелые сиреневые веки, он ступает по институтскому коридору, что тело его — такое грузное и даже несколько асимметричное — может проявлять чудо-пластику, танцуя старинное танго или фокстрот, или, ритмично, следовать за рок-мелодией. И самое поразительное, что именно в танце Филиппов становился подвижным, быстрым и гибким. Но он никогда, будучи трезвым, не танцевал. И не напевал при людях; лишь иногда до Марты доносились куплетики, которые он небрежно, но, тем не менее, приятно, то ли напевал, то ли бормотал, закрывшись в туалете или выйдя на балкон.

Но Анна однажды увидела, как Филиппов танцует, и это потрясло ее. Она даже написала в дневнике что-то вроде рассказа: «Танец Ф».

45

«7 августа»

Филиппов вернулся из Венгрии. Там была конференция, и Карачаров направил от института его, что сильно обидело Диму.

— Тема-то моя, а не его, — сказал мне Дима, скривившись. — Ну да ладно, чего там смотреть в этой Венгрии! Если бы в Париж!

— Будапешт очень красивый город!

— И занимает одно из первых мест в Европе по количеству суицидов!

— Да ты что? — Удивилась я

— Закрытая нация.