Книга Ангел Рейха - Анита Мейсон

Таким вот топливом производители самолета, обнаружившие в кабине неожиданно много свободного места, наполнили два аккуратных пятидесятилитровых бака, расположенных у вашего правого и левого бедра. В дополнение к восьмисотлитровому баку прямо у вас за спиной.

Я поставила ноги на педали руля и окинула глазами панель управления «комета». По сравнению с другими она казалась такой простой, что дальше некуда. Однако в этой кабине имелись разные приборы и устройства, которых не увидишь ни в одном другом самолете; приборы и устройства, имевшие отношение скорее к водопроводному делу, нежели к полету. Манометры. Клапаны. Краны. Трубы. Двигатель находился в трех метрах за моей спиной, но его вены и артерии окружали меня со всех сторон. И запах, неумолимый едкий запах кислоты висел в воздухе.

Я перевела все переключатели в рабочее положение и проверила готовность машины к полету. Неожиданно для себя я перечислила все пункты инструкции вслух, чего не делала со времени обучения в штеттинской авиашколе. Звук собственного голоса успокоил меня.

Я надела шлемофон. Руди, старший техник аэродромной команды, опустил фонарь кабины и два раза стукнул по нему костяшками пальцев – на счастье. Я улыбнулась в ответ, заперла изнутри фонарь и проводила Руди взглядом.

Я перевела рычаг управления двигателем в исходное положение и включила зажигание.

Вес произошло в мгновение ока. Турбина взвыла, топливо с металлическим щелчком брызнуло в камеру сгорания за моей спиной, самолет затрясся, словно одержимый бесами, и я смутно услышала рев двигателя.

Не сводя напряженного взгляда с приборов, я до упора выжала рычаг управления.

Самолет вздрагивал, покачивался, почти плыл на собственных взрывных волнах. Потом, словно танцор, словно пловец, оттолкнувшийся от края бассейна, он рванулся с места. Тряско подпрыгивая, со страшной скоростью понесся вперед, глотая ленту посадочной полосы. Крылья поймали воздух, и я перевела рычаг в прежнее положение.

Следующие несколько секунд решали все. Если давление в системе подачи топлива упадет, мне придется прервать полет. И через десять метров мне надо сбросить колеса, присутствие которых представляет опасность для самолета. Но, если я потороплюсь, они отскочат от земли и, вполне возможно, ударятся в топливный бак.

Я потянула на себя рычаг сброса.

Как только колеса отделились от фюзеляжа, незримая рука толкнула меня на спинку кресла – и «комет» пулей взлетел ввысь. Самолет поднимался, казалось, почти по вертикали. В считанные секунды он развил скорость свыше восьмисот километров в час.

Перетянутая привязными ремнями, я сидела в кресле своей ракеты и смотрела в небо, в которое мчалась. Такое высокое, такое глубокое. Похоже на падение, подумала я: этот головокружительный подъем похож на падение в бездну. Так вот в чем заключался секрет «комета».

Я ощущала перепад давления. На лбу у меня выступил пот, голова начала раскалываться, воздух в желудке и кишечнике расширился, грозя разорвать мои внутренности. Нас готовили к таким перегрузкам, мы прошли хорошую тренировку, но в первые несколько секунд не помогало ничего. Я стиснула зубы, зная, что это скоро пройдет, а через несколько секунд у меня появился новый повод для волнения, когда едкие пары кислоты начали есть мне глаза. Через полминуты по моим щекам ручьем текли слезы.

Пора выравниваться. Выровняйся, покуда еще можешь видеть альтиметр.

По-видимому, почти все топливо уже израсходовано: его хватало только на четыре минуты полета. Я выжала рычаг, надеясь, что оцениваю ситуацию верно и успею использовать последние капли горючего, прежде чем наберу опасную скорость. Топливные расходомеры не отличались точностью. В «комете» все работало не так исправно, как следовало, а некоторые приборы и вовсе не работали.

И все же что это был за самолет! Какой восторг и ужас таились в головокружительном наборе высоты! С какой великолепной наглостью он устремлялся в поднебесье!

Топливо закончилось, и он изменил свою природу. Когда я начала описывать широкие круги, спускаясь по спирали к земле, я почувствовала, как оживает в моих руках доселе спящая красота машины, холодная красота планера, задуманного в мире совершенных форм и символов, – и я поняла, что люблю его и буду любить всегда, что бы он ни сделал со мной.

Мне редко удавалось выбраться из Регенсбурга в Берлин, и за все время моей работы там я виделась с Эрнстом лишь раз. Большую часть времени он в городе отсутствовал, а если приезжал, то ненадолго. Похоже, порой вообще никто не знал, где он пропадает.

Неминуемая катастрофа произошла летом. Через два дня после визита в Каринхалле Эрнст лег в санаторий. Он провел там неполную неделю. К концу недели Плох, его заместитель, прислал телеграмму, по получении которой Эрнст мгновенно выписался из санатория и вернулся в Берлин. Месяцем позже, когда совершенно больной Эрнст уже не находил сил хотя бы изредка наведываться в министерство и жил в охотничьем домике фон Грейма, Мильх уволил Плоха из департамента и отправил на Восточный фронт.

О содержании телеграммы Плоха нетрудно догадаться. Как только Мильх решил, что Эрнст больше ему не помеха, он провел коренную реорганизацию всего департамента. Он безжалостно закрывал проекты один за другим. И равно безжалостно увольнял людей. Он ввел новые методы серийного производства. Руководителями отделов назначил производственников.

К тому времени стали видны масштабы катастрофы, произошедшей в период нахождения Эрнста на руководящей должности. Самыми ужасными, самыми непростительными ошибками являлись «Ме-210» и «грифон».

«Ме-210» был новым истребителем, который профессор Мессершмитт решил создать на основе «110-го» и который Эрнст заказал производителям в количестве тысячи единиц, не дожидаясь испытательных полетов. Самолет сразу же был запущен в серию. Как только начались испытания первых машин, сошедших с конвейеров, стали происходить ужасные вещи.

Самолеты не слушались управления и срывались в штопор или неудержимо заваливались на крыло. При посадке ломалось шасси. Мессершмитт не желал признавать, что его самолет ущербен. Но руководители заводов, где производилась сборка машин, поняли это и остановили поточные линии. По всей стране стояли недостроенные «Ме-210» и лежали грудами ржавеющие крылья, детали хвостового оперения и двигатели еще на сотни самолетов.

«Грифон», наш долгожданный стратегический бомбардировщик, тоже запустили в производство. Лишь две машины из всех считались пригодными к эксплуатации.

О «грифоне» уже давно ходили разные слухи. Говорили, что у одного самолета деформировались крылья. Говорили и о более неприятном дефекте. Иногда во время самого обычного полета «грифон» неожиданно вспыхивал, словно фейерверк. Опять загорались двигатели.

Я слышала рассказы о «грифонах», которые падали на землю, охваченные пламенем. Я задавала вопросы Эрнсту. Он не желал ничего рассказывать. Дела обстояли слишком скверно, чтобы говорить о них. Мне все рассказал один из рабочих наземной службы рехлинского аэродрома. Он находился в ангаре, когда Толстяк, узнав о начавшихся испытаниях «грифона», выполнил свою угрозу и явился взглянуть на самолет.