Книга Владелец кинотеатра - Андрей Быстров

Он внимательно осмотрел книгу со всех сторон.

— Нет, — вынес он свое заключение. — Переплет кожаный, а страницы так плотно сжаты замками, что влага не могла проникнуть внутрь. Эта книга и в худших условиях уцелела бы.

— Очень хорошо… А может, и очень плохо. Знаешь, я бы не так уж и расстроилась, если бы выяснилось, что ей пришел конец…

— Но она уцелела, и она у нас. Придется исходить из этого.

— Да. Поэтому клади ее в саквояж, и поехали на станцию.

Уложив книгу, Борис защелкнул замок саквояжа.

— Оля… Я как бы и могу сообразить, почему ты хочешь попасть в «Олимпию», а не куда-нибудь еще. Но… Я ведь ничего не знаю! Уверена ли ты?

— Уверена ли? — переспросила она. — Нет, не уверена. Совсем не уверена! «Олимпия» — это дверь… Но мне и подумать страшно, что будет с нами, если эта дверь открывается только в одну сторону. А ведь Кремин предупреждал!

— О чем?

— О том, что ничего не повторяется.

— Оля! — взмолился Борис.

— Пошли, я все расскажу по дороге.

Управляющий, согласно полученному распоряжению, находился неподалеку. Он сидел в комнате с открытой дверью, откуда мог видеть коридор. Борис позвал его.

— Павел Петрович, мы едем на станцию. Нам нужно в город.

— Но, ваша милость… Ваш костюм…

— Что такое? — Борис осмотрел свою одежду. — А, немного испачкан… Пустяки. Переодеваться некогда, нам нужно торопиться.

— Да, ваша милость! Если опоздаете на вечерний поезд, то ведь ночного сегодня нет, по новому расписанию.

Сиверский быстро вышел и вернулся со слугой, который принялся охаживать костюм Бориса двумя щетками. Одежда Оли совсем не нуждалась в чистке. Борис давал последние указания.

— Поспешите с экипажем, и вот еще что. Там в подвале… И в спальне… Словом, прикажите, чтобы заделали все как было.

— Не извольте беспокоиться, ваша милость. Когда ожидать вашего возвращения?

— Не знаю. Вас известят.

Они едва успели на поезд. В продолжение всего пути до города они разговаривали, и говорила в основном Оля, Борис мог добавить немногое к уже известному ей. Он слушал — и поражался вовсе не тому, что с ней случилось. Что бы там ни происходило — это происходит, вот и все. Его до глубины души трогало, как спокойно и буднично относится она к своим поступкам. Она рассказывала так, словно не видела в них ничего особенного. Любая на моем месте, читалось в ее обыденных интонациях, поступила бы так же.

Нет, не любая, думал Борис — но ведь любая и не могла оказаться на ее месте.

22.

Сеанс в синематографе «Олимпия» начинался поздно вечером. Шел фильм под названием «Мосты Парижа». Огромные афиши возвещали о «грандиозной постановке», «колоссальных затратах» и «роскошных, богатейших туалетах последних парижских мод», а также об участии «стремительно восходящей в Европе звезды», некоей госпожи Чернавинской. Все было так, как представлял Борис, когда они с Олей пришли в Dream Theater на фильм «Все грехи мира». Были кареты и коляски у подъезда, залитые желтым электрическим светом фонарей, и пела на эстраде в фойе певица в атласном платье… Но не романс, как воображалось тогда Борису, а что-то расслабленно-декадентское. «А мир потихоньку вращался, не ведая нашей судьбы…» Такие слова были в ее песне с изломанной, болезненной мелодией.

Билеты продавались не из окошка, а за деревянным барьером в кассе. Там сидел внушительный персонаж, напоминавший почтенного швейцара в солидной гостинице. Если он и удивился тому, что прекрасно одетый молодой барин покупает для себя и своей дамы места в дешевом первом ряду, да еще с краю, то вида не подал. Он любезно предложил Борису сдать саквояж в специальное отделение гардероба, но когда тот отказался, не стал настаивать.

Зал постепенно заполнялся нарядной публикой, но в первый ряд сели только Оля и Борис. Во втором ряду также никого не было. Разве это не странно, думалось Борису, что заняты сплошь дорогие места, а публики попроще совсем нет? И если уж на то пошло, это была не единственная странность. Что-то еще было… Какое-то неясное воспоминание или ощущение, затаившееся в памяти и не спешившее проявиться… Но очень важное.

— Не так что-то с этим кинотеатром, — шепнул Борис Оле, когда медленно, секторами, начали гасить свет.

— Ты о чем?

— Сам не знаю. Пытаюсь вспомнить что-то и не могу.

— Оставь это… Просто будь со мной.

— Я с тобой.

— Мысленно будь со мной… Как можно теснее. Отвлекись от всего другого, не позволяй ничему увести тебя.

Борис сосредоточенно кивнул. Раздвинулся занавес. На белом квадрате экрана замелькали первые кадры фильма.

Показывали городские кварталы, долженствующие изображать Париж — но с первого взгляда было ясно, что фильм снимался не в столице Франции и даже не в Санкт-Петербурге, а где-то в российской провинции. О достоверности и не особенно заботились, разве что украсили фасады домов вывесками на французском языке. Интерьеры, в которых разворачивалось действие немой мелодрамы, также смотрелись слабовато для обещанной грандиозной постановки с колоссальными затратами. Под ленивое бренчание тапера на усталом фортепьяно какая-то пышно разодетая дама (видимо, госпожа Чернавинская) заламывала руки и металась по комнатам с профессионально-трагическим выражением лица.

Борис мало смотрел на экран, он больше смотрел на Олю. Она же не отрывала от экрана глаз… Камерные эпизоды фильма периодически перемежались кадрами фальшивого Парижа. По бледным улицам скользили, как тени, кареты, коляски и пролетки.

Внезапно Борис едва не вскрикнул. Там, на экране… Обгоняя неторопливые экипажи, промчался автомобиль. И не какой-нибудь «Даймлер-Бенц» девятнадцатого века… Он промелькнул как молния, но он был! Там был автомобиль из далекого будущего этой эпохи карет!

Пока Борис все же спрашивал и переспрашивал себя, не померещилось ли ему, на экране появились и другие автомобили — «Лады» и «Нивы», «Фольксвагены» и «Форды». Они были цветными и как будто даже объемными, они заполняли улицу, вытесняя безмолвные тени минувшего. Шум двигателей заглушал унылые жалобы фортепьяно. Изменились и люди на экране. Теперь там шли юные меломаны в наушниках плееров, девушки в джинсах, говорящие на ходу по мобильным телефонам, катались на скейтбордах школьники, прохаживались у дверей банка невозмутимые охранники. Панорама раздавалась вглубь и в стороны, все заливали краски и звуки Будущего.

Борис оглянулся. Лица зрителей синематографа «Олимпия» выражали лишь те эмоции, какие и должна была вызывать мелодрама «Мосты Парижа».

— Идем, — сказала Оля.

Она взяла Бориса за руку. Вдвоем они поднялись на подмостки перед экраном, но не оказались еще в своей реальности. Это по-прежнему был только фильм, хотя и совсем другой. Борис остановился в растерянности.