Книга Последняя дверь последнего вагона - Владимир Ильин

Горовой выщипывает из хлеба кусочек мякиша и принимается рассеянно лепить из него какие-то фигурки.

— Как будто ты сам не знаешь, — с неожиданной горечью произносит он. — Вначале мы все горим желанием перевернуть мир вверх тормашками. И, как ни странно, верим, что нам это удастся. А почему бы и нет? Вот сбацаю такое, чего еще никто никогда не читал и вряд ли когда-нибудь прочтет! Покажу всем, что такое наш мир и как мы топчем его своей грязной обувью — и тогда всем вокруг ничего не останется, кроме как согласиться со мной и стать хоть чуточку лучше!.. И мы садимся за комп или за письменный стол и строчим днями и ночами, забыв обо всем на свете, и каждый раз на следующий день, перечитывая написанное накануне, мы восхищаемся собой до дрожи в коленках и до слюнявых пузырей… Потом мы находим щедренького издателя, который обещает выпустить в свет наш опус, и вот уже творение наше красуется на прилавках и лотках среди сотен, тысяч других новорожденных в суперобложках, и мы принимаемся ждать восторженных рецензий прекрасных, понимающих людей или, наоборот, желчных излияний критиков-маразматиков. Мы каждый день проверяем свой почтовый ящик в Сети в ожидании писем от читателей… Но проходит полгода, год, а никто и не думает черкнуть нам ни строчки. Даже состоящей из грубых ругательств, из хулиганских побуждений. Ладно, думаем мы. Это бывает. Не заметили. Книжек выходит много, прочесть все невозможно. Дай-ка я еще что-нибудь сотворю в том же духе. И мы творим. Вторую, третью, пятую книгу… И опять — гробовая тишина. Все те идеи и мысли, которые мы выкладывали на бумагу, уходят в никуда, как вода в песок. И когда мы это понимаем, наступает такое гнусное состояние, когда надо либо бросать писать вообще, либо переквалифицироваться в кого-то другого… в критика, например… Однако те, кто уже не может отказаться от этого мазохизма, продолжают писать. Но теперь их рукой водят не искренние чувства и не побуждения изменить мир, а самые обычные, корыстные намерения. Как заработать побольше при наименьшей отдаче. Как подстроиться под то, чего от тебя хотят потребители твоей продукции. Как удержаться на гребне скоротечной и ненадежной славы. Выход один — писать, писать и писать. По три, по четыре, по пять книг в год. И пусть в них уже не будет ни мыслей, ни чувств, ни сердца — главное, чтобы их покупали!

А журналист-то не такой уж и циник, каким я его считал. Может, он тоже пал жертвой информационного бизнеса?

Баринов решительно отодвигает от себя опустошенную тарелку и с досадой крякает:

— Нет, Энди, ты не прав… И знаешь, почему? Потому что ты пишешь — или, вернее, писал, — чтобы уподобить самому себе всех людей, какими бы разными они ни были. Привести, так сказать, разношерстную массу к общему знаменателю. Сделать так, чтобы все были похожи на одного-единственного человека — на тебя… Чтобы они думали так же, как ты, чтобы они плакали от того, от чего плачешь ты сам… — (Я невольно пытаюсь представить себе Горового плачущим и не удерживаюсь от скептической усмешки.) — …и чтобы испытывали ту же боль, которую ощущаешь ты, когда описываешь несовершенство и пороки этого мира!.. Но дело-то в том, что люди не хотят, чтобы их подстраивали под кого-то другого — во всяком случае, под какого-то там газетного писаку! Вот если бы ты был модным киноактером, миллиардером или, на худой конец, этим… модельером «от кутюр»… — вот тогда они подражали бы тебе и стремились бы стать таким, как ты… Горовой не глядя закидывает в рот небольшую порцию салата, в котором он вяло ковыряется вилкой, и пожимает плечами:

— Да никого я не собираюсь… то есть не собирался подстраивать под себя! С чего ты это взял, Ник?

— С того, старик, что ты сидишь в этом дерьмовом раю, созданном для нас держимордами, и ни хрена не пишешь! А все потому, что понял: на кой черт тебе нужна эта

писанина, если ни одной строчки из того, что ты можешь накропать, никто и никогда не опубликует?!.

— Может быть, — опять пожимает плечами журналист. — Ну а у тебя — что? Есть другие возможности и перспективы? И вообще, с чего ты взял, что книга, которую ты задумал, стоит того, чтобы марать бумагу? Вон спроси потенциального читателя: нужна будет ему твоя книга или нет? Виталий, скажи, тебе нравятся книги писателя Никиты Баринова?

Ну, вспомнил наконец-то, что они не одни за столом!..

Как можно недружелюбнее оглядим обоих спорщиков. А теперь можно неохотно буркнуть:

— Не интересуюсь. — И, не спеша прожевав, добавил: — Ни книгами, ни писателями… — Слышал? — торжествующе восклицает журналист. — Вот тебе, Ник, vох рориli, так сказать… Писатель-литератор откидывается на спинку стула и пытается закинуть ногу на ногу, как, видимо, когда-то любил сидеть на встречах со своими почитателями и на пресс-конференциях. Но столики тут низкие, и Баринов шипит от боли, отбив коленку о столешницу.

— Не помню: я тебе уже рассказывал, как я отправился на тот свет? — вдруг спрашивает он, обращаясь к Горовому.

Игнорирует меня напрочь господин литератор, словно я для него не существую. Что ж, мы к нему тоже особого интереса не питаем. Вряд ли Дюпон, если бы он оказался в этом теле типичного маменькиного сынка (пухлые губы, безвольный подбородок, заплывающие с детства жирком ягодицы и талия), вздумал бы маскироваться под известного автора «пейпербуков», биография которого известна до мелочей, как сто раз виденный фильм.

— Это как ты с бодуна принимал ванну и черт тебя попутал побрить волосы ниже пупка электробритвой? — ухмыляется Горовой. — Нет, представь себе: не рассказывал!..

— Да я серьезно, Энди, — перебивает его Баринов, и в его голосе звучит нечто такое, что заставляет меня на время забыть о сочном бифштексе. — Кстати, если уж на то пошло, то твоя кончина, согласись, была не лучше…

Тут ты прав, Ник. Собеседник твой действительно пал жертвой случайности, глупее которой не придумаешь. Если, конечно, дело было так, как он утверждает. Летним утром, пять лет назад, едва очнувшись от сна, Горовой решил подышать свежим воздухом. Он распахнул кухонное окно во всю ширь, с наслаждением затянулся сигаретой, и тут ему показалось, что по тротуару у рядом стоящего дома, на самой границе поля зрения, шествует кто-то очень знакомый (самое странное, что до сих пор Горовой так и не вспомнил, о ком могла идти речь). Желая рассмотреть этого прохожего получше, Андрей перегнулся через подоконник, высунувшись наружу почти на две трети туловища. Неожиданно нога в шлепанце поехала по скользкому паркету — и автор сенсационных статей исполнил пикирующий полет с высоты пятнадцатого этажа… Естественно, что бдительным коллегам по редакции такая кончина представилась чушью собачьей, и они хором утверждали: «Да выбросили его из окна, братцы, вот и все!»

— Так вот, последней моей мыслью было: какая же подлая штука наша жизнь! — продолжает литератор. — Я ж незадолго до этого задумал написать такую книгу, от которой бы все ахнули. Может, это вообще единственная стоящая вещь была бы за всю мою творческую карьеру! Целый месяц не пил, не спал — в том числе и с бабами. Все думал, как бы мне к этой вещице подступиться… И, знаешь, Энди, впервые я тогда осознал, что если и когда напишу я это, то не нужны мне будут ни похвалы, ни слава, ни бешеные гонорары. Потому что я буду знать, что я способен на такое… И уж наверняка я стану совсем другим после этого. Кстати, тогда я и понял впервые, ради чего мы пишем — по крайней мере, самые лучшие и честные из нас. Не для них мы изводим леса на планете, превращая их в томики с И глянцевыми обложками, Энди, — Баринов вызывающе тычет в меня пальцем. Потом широким жестом обводит пространство вокруг нашего стола. — И не для них, так называемых потенциальных читателей и фанатов…