Книга Обещание на заре - Ромен Гари

Но она прекрасно знала, что я не смогу выстоять без ощущения ее поддержки, поэтому приняла меры предосторожности.

За несколько дней до смерти она написала около двухсот пятидесяти писем, которые сумела переправить к своей подруге в Швейцарию. Я ни о чем не должен был догадаться — письма предполагалось отсылать мне регулярно — наверняка именно это она и замышляла с любовью, когда я, в последний раз навестив ее в клинике Сент-Антуан, уловил хитринку в ее взгляде.

Так что я продолжал впитывать материнские силу и мужество, необходимые мне, чтобы не сдаваться, когда ее уже больше трех лет не было в живых.

Пуповина делала свое дело.

Вот и все. Пляж Биг Сура пуст на сотню километров, но когда я временами поднимаю голову, то на одной из двух скал перед собой вижу тюленей, а на другой — тысячи бакланов, чаек и пеликанов; вижу порой и фонтаны китов, проплывающих в открытом море, и, стоит мне пролежать на песке без движения час или два, надо мной начинает медленно кружить какой-нибудь стервятник.

Теперь уже много лет прошло с тех пор, как совершилось мое падение, и мне кажется, что я упал именно здесь, на эти береговые скалы Биг Сура, и уже целую вечность слушаю и пытаюсь понять, что шепчет Океан.

Я не был побежден честно.

У меня теперь седеют волосы, но за ними не спрячешься, и на самом деле я не постарел, хотя мне скоро восемь. Главное, мне бы не хотелось, чтобы думали, будто все это для меня важно, я отказываюсь придавать своему падению общемировое значение, и, хотя факел вырван из моей руки, я улыбаюсь с надеждой и предвкушением, думая обо всех тех руках, которые готовы его подхватить, и обо всех наших потаенных, нарождающихся, будущих, еще не проявившихся силах. В моем конце нет никакого урока, никакого смирения, я отказался только от самого себя, так что, в общем, невелика потеря.

Наверняка мне не хватало братских чувств. Вряд ли позволительно до такой степени любить одно-единственное существо, пусть даже собственную мать.

Я ошибался, веря в личные победы. Сегодня, когда меня уж нет, мне возвращено все. Люди, народы, все наши легионы стали моими союзниками, и мне не удается примкнуть к их междоусобным распрям; я стою, обратившись вовне, у подножия неба, как забытый часовой. Я по-прежнему вижу себя во всякой живой и обижаемой твари и стал полностью непригоден для братоубийственных войн.

Но что касается остального, то соблаговолите внимательнее взглянуть на небосвод после моей смерти: вы увидите там рядом с Орионом, Плеядами или Большой Медведицей новое созвездие: отродье человеческое, вцепившееся всеми зубами в какой-нибудь небесный нос.

Я порой еще бываю даже счастлив, как сегодня вечером, здесь, лежа на пляже Биг Сура, в серых, подернутых дымкой сумерках, когда со скал доносится далекий тюлений крик и мне довольно чуть приподнять голову, чтобы увидеть Океан. Я слушаю его очень внимательно, и меня по-прежнему не оставляет впечатление, будто я вот-вот пойму, что он пытается поверить мне, будто разгадаю наконец шифр и выясню, что же такое настойчивый, беспрестанный шепот прибоя чуть ли не рвется мне сказать, объяснить.

А иногда перестаю слушать и просто лежу, дышу воздухом. Это вполне заслуженный отдых. Я действительно старался изо всех сил, делал все, что смог.

В левой руке я сжимаю отлитую из серебра медаль чемпионата по пинг-понгу, которую выиграл в Ницце в 1932 году.

Еще нередко можно увидеть, как я снимаю пиджак и вдруг бросаюсь на ковер — сгибаюсь, разгибаюсь и вновь сгибаюсь, кручусь и выворачиваюсь, но мое тело еще крепко держит меня, и мне никак от него не освободиться, не раздвинуть свои стены. Люди обычно думают, что это я всего лишь занимаюсь гимнастикой, и как-то раз американский еженедельник опубликовал на целый разворот фото моей зарядки — как пример, достойный подражания.

Я не подкачал — сдержал свое обещание и все еще держу. Я служил Франции от всего сердца, потому что это все, что мне осталось от матери, кроме маленькой фотографии с удостоверения личности. Я также писал книги, сделал дипломатическую карьеру и одеваюсь в Лондоне, как и обещал, хотя терпеть не могу английский покрой. Я даже оказывал человечеству большие услуги. Однажды, например, в Лос-Анджелесе, где я был тогда генеральным консулом Франции, что, очевидно, налагает некоторые обязательства, войдя как-то утром в гостиную, я обнаружил птичку колибри, которая влетела туда совершенно доверчиво, зная, что это мой дом, но из-за порыва ветра, захлопнувшего дверь, оказалась пленницей в четырех стенах на целую ночь. Она сидела на подушке, крохотная и сраженная непониманием, может, даже отчаявшаяся и теряющая мужество, она плакала самым жалобным голоском, какой мне только дано было когда-либо слышать, — ведь свой-то собственный не слышишь. Я открыл окно, и она упорхнула; я редко бывал так счастлив, как в тот миг, и у меня появилась уверенность, что я прожил жизнь не зря. В другой раз, в Африке, я смог вовремя дать пинка охотнику, который целился в неподвижно застывшую посреди дороги газель. Есть и другие похожие случаи, но не хочу, чтобы показалось, будто я слишком хвастаюсь тем, что смог совершить на земле. Я рассказываю об этом, просто чтобы доказать, что я действительно старался изо всех сил, как уже было сказано. Я так и не стал ни циником, ни даже пессимистом, наоборот, меня часто посещают великие надежды и предчувствия. В 1951 году, в пустыне Нью-Мексико, когда я присел на лавовой скале, по мне вскарабкались две маленькие, совершенно белые ящерки. Они уверенно, без малейшего страха обследовали меня со всех сторон, а одна из них, преспокойно оперевшись передними лапками о мое лицо, приблизила свою мордочку к моему уху и сидела так довольно долго. Можете представить, с какой потрясающей надеждой, с каким пылким предвкушением я замер и ждал. Но она ничего мне не сказала, по крайней мере я ничего не расслышал.

Все ж таки странно думать, будто человек полностью видим, полностью открыт своим друзьям. Я бы не хотел также, чтобы показалось, будто я все еще жду какого-то послания или объяснения: это не так. Впрочем, я не верю в реинкарнацию и во все эти наивности. Но признаюсь, что на какой-то миг не смог удержаться от надежды на что-то в этом роде. Я был довольно болен после войны, потому что не мог наступить на муравья или видеть упавшего в воду майского жука, и в конце концов написал толстенную книгу, где требовал, чтобы человек взял защиту природы в собственные руки. Сам не знаю, что я, собственно, вижу в глазах животных, но в их взгляде заключен какой-то немой вопрос, какое-то недоумение, и это мне что-то напоминает и все во мне переворачивает. Впрочем, у меня дома нет животных, потому что я слишком легко привязываюсь, так что, все взвесив, предпочитаю привязаться к Океану, который не умрет так скоро. Друзья утверждают, что у меня есть странная привычка останавливаться посреди улицы и, подняв глаза к свету, картинно замирать, довольно надолго, будто я еще пытаюсь кому-то понравиться.

Ну вот. Вскоре придется покинуть берег, где я лежал так долго, слушая море. На Биг Суре сегодня вечером будет немного туманно и свежо, а я так и не научился разводить огонь и сам себя согревать. Попробую побыть тут еще какое-то время и послушать, потому что мне всегда казалось, будто вот-вот пойму, что говорит мне Океан. Я закрываю глаза, улыбаюсь, слушаю… Со мной еще случаются эти странности. Чем больше пустеет берег, тем он кажется мне многолюднее. Тюлени умолкли на скалах, а я лежу, закрыв глаза, улыбаясь, и воображаю себе, что один из них вот-вот подползет ко мне тихонько и я вдруг почувствую, как тычется в мою щеку или в ямку возле плеча его ласковая мордашка… Все-таки я жил.