Книга Мадонна миндаля - Марина Фьорато

— Никто брать не желает, — сказал он, подойдя ближе. — Даже в наш век сплошных подкупов люди не решаются в такой ответственный момент идти против толпы. В общем, ей конец.

Бьянка с мрачным видом кивнула, словно соглашаясь со справедливостью его слов, и все трое стали наблюдать за происходящим. Из башни Боны Савойской вышли два вооруженных сержанта, за которыми следовала какая-то неясная фигура с яркими, медно-рыжими волосами. Пока эти трое неторопливо шествовали по крепостной стене, Бернардино успел догадаться, что это и есть графиня, закутанная в золотистый плащ с серебряной оторочкой. Толпа насмешничала и злобно шипела, завидев, как эта маленькая печальная процессия вынырнула из густой тени, отбрасываемой башней. А потом, когда графиня приблизилась к эшафоту, чернь взорвалась громкими выкриками и сквернословием, принесенным с собой из хлевов и жалких хижин. Крики «шлюха! потаскуха!» доносились, казалось, отовсюду, и Бернардино не могло не восхитить то спокойствие, с каким эта маленькая женщина держится перед беснующейся толпой. Похоже, всенародное осуждение было ей совершенно безразлично, но Бернардино про себя продолжал удивляться: как же графине удалось заставить сразу два сердца биться с такой силой, что мысли ее любовников обратились к убийству? Красота ее явно знавала лучшие времена, она сильно расплылась в талии, и кожа у нее была загорелой, как у простой крестьянки. Бернардино заметил также, что природа не имеет ни малейшего отношения к ярко-рыжему цвету ее волос: дама пользовалась теми же красками, что и знатные венецианки, желавшие осветлить свои кудри или придать им модный рыжеватый оттенок. Затем графиня вдруг остановилась и обернулась к плачущей служанке, несшей ее шлейф. Она поцеловала девушку в щеку и одарила ласковой улыбкой, и от этой улыбки у нее на щеках сразу появились такие очаровательные ямочки, что Бернардино понял, как много красоты и чудесных любовных утех способно еще пообещать это, лишь на мгновение просиявшее лицо. Сделав несколько шагов, графиня снова остановилась и расстегнула на шее застежку плаща, а когда палач с закрытым капюшоном лицом вышел вперед, опустилась на колени и сама положила голову на плаху. Теперь Бернардино мог хорошо рассмотреть ее лицо и успел заметить, как много различных чувств промелькнуло на нем в последние мгновения жизни графини: и жалкий, презренный страх, и печаль, и не забытая радость жизни, и память о том, как она умела любить и быть любимой, и воспоминания о вкусе благородного вина и сочного жаркого из ляжки молодого оленя, а еще о том, как пахнет тело возлюбленного во время жарких любовных утех… И все эти чувства и воспоминания были смешаны с печалью о том, что ей придется покинуть этот мир. И с тошнотворным ужасом. Но и печаль, и ужас скрывались в тени иных, более ярких ее свойств, царивших здесь, подобно тому, как царят на сцене великие актеры: все прочие ее чувства и переживания затмевали свойственные графине от рождения гордость и благородное достоинство. Бернардино ощутил, как глаза ему обожгло слезами, но все равно старался смотреть и запоминать, ибо то, что переживала сейчас эта женщина, было подлинным, это были страдания не гипсовой святой, а живого человека, над которым уже занесен топор. Все произошло так быстро, что Бернардино не сразу поверил, что это конец. Топор упал, со свистом рассекая воздух, и жаркие лучи солнца подарили прощальный поцелуй мелькнувшему в воздухе лезвию. Кровь брызнула ручьем, окропив толпу, и правосудие свершилось. Палач высоко поднял голову графини, показывая ее толпе, глаза казненной закатились под лоб, и видны были только белки, навсегда исчезли и очаровательные ямочки у нее на щеках.

Бернардино, понимая, как тяжелы эти мгновения для сестры Бьянки, обнял ее за плечи.

А Банделло, взяв аббатису за руку, пообещал ей:

— Я непременно напишу роман обо всем, что случилось с графиней. Ну а сейчас мне нужно идти, пока меня не хватились мои хозяева. — Он снова поцеловал гранатовый перстень на руке Бьянки и, кивнув Бернардино, мгновенно растаял в толпе.

Менестрели ударили по струнам, и толпа, извиваясь, как напившийся человеческой крови дракон, поползла из ворот замка назад, на соборную площадь, чтобы до вечера пировать там, празднуя торжество правосудия.

— Жди меня здесь, — сказала вдруг сестра Бьянка, обернувшись к Бернардино. — Мне нужно повидаться с сержантом. Есть еще кое-какая малость, которую я могу для нее сделать.

Бернардино остался на том же месте, солнце поднималось все выше, замок постепенно затихал. Красные камни его стен согрелись под солнцем, на них и на эшафоте запеклась пролитая кровь, быстро становясь всего лишь воспоминанием и об этой казни, и о других совершенных здесь убийствах. Но камни эти, казалось, протестовали, не желая становиться соучастниками того, что творили здесь люди, и доказывали собственную невиновность, позволяя солнечному свету высвечивать на фоне оранжевого неба все благородство архитектуры замка: округлость угловых выступов, красоту и высоту башен, изящество лестниц.

Наконец вернулась сестра Бьянка. Ее кожаный кошель более уже не звенел, но почему-то казался тяжелым и полным, да к тому же прибрел странно округлую форму и слегка потемнел внизу. У Бернардино екнуло под ложечкой: он догадался, что там, в этом кошеле. Видно, если тех 15 000 крон и оказалось недостаточно, чтобы выкупить жизнь несчастной графини, их вполне хватило, чтобы выкупить это.

— Идем, — сказала Бьянка. — И позаботимся, чтобы все наконец было сделано по закону.

Только Бернардино и аббатиса знали, что голова графини ди Шаллант похоронена в аптечном огороде монастыря Сан-Маурицио. Несмотря на многочисленные грехи, графиня все же была допущена в священную обитель и влилась в семью сестер-монахинь, хоть это и произошло совсем не так, как того хотелось аббатисе. Сестра Бьянка предала останки земле под огромным, широко раскинувшим свои листья и покрытым белыми цветами кустом валерианы, которая, как известно, «лечит все болезни на свете», а также охраняет людей от всяческого зла, даря их душам мир и покой. Когда колокола прозвонили Лауды и тень башни римского цирка, подобно гномону солнечных часов, упала на свежевскопанный кусочек земли, Бернардино вдруг всем своим существом ощутил важность этого мгновения и древнюю сущность сада, где в давние времена находилась покрытая сухим песком арена смерти. Эта арена, созданная императором Максимианом для жестоких развлечений, видела многое. На земле этой некогда, должно быть, валялась не одна отрубленная голова или конечность — а может быть, они и до сих пор сохранились там, под слоем плодородной почвы, — и кровь каждый день пятнала песок, которым посыпали арену. И сейчас эта кровь, казалось, стучала в виски Бернардино, в его ушах звучал рев толпы в амфитеатре, он видел, как кровожадный император машет рукой со своего трона. «Развлечение для толпы» — так называл это когда-то Авсоний.[48]Именно это и видел сегодня Бернардино. Словно загнавший жертву хищник, толпа жаждала ее крови. И художнику стало ясно, что покой закрытого монастыря, который он с наслаждением ощущал еще сегодня утром, был всего лишь иллюзией. Вокруг святой обители, неподвижной, застывшей, замершей, мир по-прежнему бурлил и вращался, оставаясь столь же кровавым и полным насилия, как и всегда. Когда они с Бьянкой вошли в ту часть церкви, что предназначалась для обычных прихожан, еще только миновал полдень, но Бернардино казалось, что целый год прошел с тех пор, как он утром проходил по монастырскому двору, умиляясь царившими там тишиной и покоем. Он взялся за кисти, но перед глазами по-прежнему стояли увиденные утром сцены. И он, делая на стене набросок углем и намереваясь писать святую Катерину, не смог удержаться и дал святой безыскусственное лицо графини, но изобразил на этом лице не следы тех жарких страстей, что были свойственны этой женщине при жизни, а тихое благородство, с которым она приняла свою смерть. Художник одел святую Катерину в золотистый плащ графини, расшитый серебряной нитью, и придал ей ту же позу, полную благородства и изящества, в которой она склонила голову под мечом палача.