Книга Голодная Гора - Дафна дю Морье

Он заметил взгляд, который она бросила на приоткрытый ящик, из которого он доставал бутылку, а потом на ружье, прислоненное к стене.

– Ну и что? – спросил он вызывающим тоном. – Что тут такого? Не проще ли будет, если я сам положу конец своей жизни? Никто об этом не пожалеет.

– В этом вы ошибаетесь, – возразила ему она. – Многие пожалеют – ваша матушка, Генри, другие ваши братья, Фанни. И все ваши друзья.

– У меня нет друзей, – сказал он.

– А мне казалось, что я ваш друг.

С минуту он молчал, не произнося ни слова. Кэтрин – его друг…

– У вас есть Генри, ваш ребенок, ваш дом, – сказал он. – К чему вам беспокоиться обо мне? Да я и недостоин этого.

– Людей любят независимо от того, достойны они этого или нет, – мягко проговорила она. – Человека любят ради него самого.

Что она хочет этим сказать? Что имеет в виду, произнося слово «любовь»? Жалость? Может быть, они обсуждали его дела с Генри и говорили: «Надо что-то предпринять в отношении Джонни, так больше продолжаться не может».

– Если вы думаете, что меня еще можно исправить, вы ошибаетесь. Вы только зря потратите время, – сказал он.

Она отошла к окну и стала смотреть в сад.

– Каким счастливым и мирным мог бы стать этот дом, – задумчиво сказала она. – Вы не даете ему этой возможности. Наполняете его печальными, гневными мыслями.

– Он был бы счастливым и мирным, если бы здесь жили вы, – сказал он, – всегда, а не приезжая в гости на один-два дня.

– Вы хотите сказать, – с улыбкой проговорила она, – что мои веселые мысли разогнали бы ваши грустные? Сомневаюсь, чтобы у них хватило на это силы.

Она снова обернулась к окну, так что ему был виден ее профиль. Если бы она была моей, я бы непременно заказал ее портрет, велел бы написать ее именно так, как сейчас: стоит у окна, набросив на плечи шаль, а волосы вот так же собраны в узел на затылке.

– Вы так или иначе будете здесь жить, – сказал он, – вместе с Генри, когда я умру. И ваш портрет будет висеть на стене в столовой рядом с портретом тети Джейн и картиной, где мы все изображены детьми. Может быть, тогда здесь снова восстановится мир, который разрушил я.

Она серьезно посмотрела на него, и ему захотелось встать перед ней на колени и спрятать лицо в складках ее платья, как это сделал бы ребенок, которому стыдно.

– Вы ведь можете жениться, Джонни, – сказала она, – у вас могут быть дети.

Это слово причинило ему невыносимую боль, вернув к реальности настоящего. Джонни снова увидел дом при воротах, священника, рыдающую Кейт.

– Никогда! – с яростью воскликнул он. – Никогда, клянусь всеми святыми!

Он с новой силой почувствовал весь ужас своего положения и начал ходить взад-вперед по комнате, ероша волосы.

– Мне придется уехать из Клонмиэра, – сказал он, – придется отсюда убраться. Я не могу здесь находиться после того, что произошло.

– А что произошло, Джонни? – спросила она.

Эти слова вырвались помимо его воли, и он внезапно замолчал, покраснев от стыда и сконфузившись. Боже мой, что бы она стала о нем думать, если бы только узнала о том, чем он все это время занимался, о том, что происходило в доме при воротах и завершилось этим позором. Она была бы в ужасе, почувствовала бы отвращение…

– Если вы совершили какой-нибудь проступок, которого стыдитесь, – спокойно проговорила она, – почему вы не обратитесь к Богу, не попросите у него помощи?

Он безнадежно посмотрел на нее.

– Всевышнему некогда заниматься такими, как я, Кэтрин, – сказал он. – Если бы у него нашлось для меня время, я бы не оказался в таком положении, как теперь.

И вдруг он осознал, окончательно и бесповоротно, какая пропасть их разделяет, пропасть, которую годами пьянства, разврата и потакания своим порокам он сделал непроходимой. Он увидел нежный узор ее жизни, такой спокойной, лишенной волнений, – она верит в Бога, потому что она – само добро, ей чужды соблазны и искушения. В простоте души она сказала ему, что он когда-нибудь женится, не зная того, что единственная женщина, которую он хотел бы иметь своей женой, это она, а детей, которых он хотел бы признать своими, могла бы дать ему только она. Хочет ли он просить помощи у Бога? О да, но только при одном условии: если Кэтрин научила бы его молиться, если бы она стояла на коленях рядом с ним. О, если бы она была хозяйкой Клонмиэра, его женой, его возлюбленной, тогда действительно в этом доме царил бы мир, мир был бы и в его душе, мир, благочестие и радость. Можно ли сказать об этом ей? Можно ли рискнуть и признаться ей во всем – сказать о своей любви, о том, как он несчастен, признаться в самом постыдном?

– Кэтрин, – медленно проговорил он и пошел к ней, протянув руки, глядя на нее умоляющим взором, и вдруг увидел в ее глазах понимание, поймал ослепительную искру интуитивного прозрения – она побледнела и прислонилась к стене.

– Боже мой, Джонни! – изумленно воскликнула она. – Боже мой, Джонни…

В этот момент внизу под окном захрустел гравий, послышался голос Генри, веселый и уверенный; он звал свою жену. Она повернулась и вышла из библиотеки, оставив его одного. А он стоял и смотрел на то место, где только что была она.

6

Джонни сидел в каюте «Принцессы Виктории» в Слейнской гавани, ожидая, когда пароход поднимет якорь. Его камердинер поставил чемоданы под койку и удалился в свою каюту. Пароход слегка покачивало, и из открытых иллюминаторов слышались печальные гудки еще одного судна, которое пробиралось на место своей стоянки в гавани. Наверху на палубе раздавался топот ног и время от времени свистки. Вдали мерцали огоньки Слейна, пробиваясь сквозь тьму. Из иллюминатора тянуло ветерком, и длинное пальто Джонни, висевшее на двери, раскачивалось взад и вперед.

Легкий саквояж, который камердинер положил на стул, мягко соскользнул на пол; в глаза бросился прикрепленный к нему ярлык: «Капитан Бродрик. Назначение – Лондон». А что потом? Джонни пожал плечами. В Лондон, а потом еще дальше, совсем далеко…

Он едва помнил, как прошли последние недели, и совсем плохо представлял себе, как наконец очутился на борту «Принцессы Виктории». Он написал множество писем. Это главное, что сохранилось в его памяти. Сидел за конторкой деда в библиотеке в Клонмиэре и писал письма всем, кого знал, письма, в которых просил прощения у родных и друзей. Для чего он это делал? Он и сам не знал. Не мог вспомнить. Но то, что письма были написаны и отправлены, было таким же очевидным фактом, как и то, что теперь он находился на борту «Принцессы Виктории», потому что ответы на некоторые из них лежали возле него на койке. Пароход, направлявшийся вниз по течению, снова загудел, печально и настойчиво. Джонни встал, закрыл иллюминатор и потянулся к фляжке, лежащей в кармане пальто. До полуночи оставалось еще пять часов… А потом – прощай Слейн, прощайте родные края – страна туманов и слез – вперед к тому окончательному месту назначения, которое ведомо одному лишь Всевышнему.