Книга Варшава и женщина - Елена Хаецкая

– Это вы – Кастусь? – набросился молодой человек на Лесеня.

Тот слегка отступил.

– Могу взглянуть на ваши документы? – холодновато осведомился Лесень у молодого человека, хотя на его повязке, честь по чести, имелась хорошо оттиснутая официальная печать.

Тот четким жестом подал ему мятый листок.

– Прошу.

Лесень быстро прочел фамилию – «Баркевич», кивнул. Укладывая листок обратно в нагрудный карман, Баркевич, в свою очередь, спросил:

– А ваши?

– Что? – не понял Лесень.

– Документы, пан Кастусь!

– О, прошу!

Со стороны Мариана Баркевича это была, конечно, наглость, но Лесеню не хотелось ссориться. На «Армию Людову» Марек отреагировал так же, как и все: высоко и как бы в недоумении задрав бровь. Затем его лицо непонятно изменилось. Возвращая документы, Марек с любопытством оглядывал нового командира.

– Кастусь, – повторил он, как бы в раздумьях. – Стало быть, вы – Константин Лесень!

Лесень чуть насмешливо щелкнул каблуками.

– Имею такую честь.

Марек никак не отнесся к иронии собеседника. Он невежливо отвернулся и завопил, обращаясь к молодым людям за столиками:

– Ясь! Станек! Идите-ка сюда! – В его голосе звенело и подрагивало непонятное ликование. Когда те подошли, Мариан вопросил: – Знаете, кто это?

Возникла неловкая пауза. Станек покраснел. Ясь не без оснований полагал, что тыкать пальцем в незнакомого человека и говорить о нем в третьем лице отнюдь не подобает. Однако Мариан не смущался. Он улыбался все шире и радостней и наконец выпалил:

– Это Лесень!

Ярослава словно кипятком ошпарило.

– Какой… Лесень… что ты несешь… – И Константину: – Извините его, пан, это у него после контузии… иногда случается…

– Да говорю же вам, Лесень это! – подпрыгивал от возбуждения Марек. – Кастусь! Константин!

– Пан Баркевич, возьмите себя в руки, – ледным тоном произнес Константин.

– Брат Кшися! – не унимался Мариан. – Помните, Кшись рассказывал? А, теперь вспомнили!..

Лесень медленно бледнел.

– Кшиштоф здесь? – переспросил он. – Жив?

Марек остановился, словно споткнулся обо что-то. Почему-то мысль о том, что Кшись умер, в голову ему не приходила. Ярослав взял разговор в свои руки, опасаясь, как бы пламенный Баркевич окончательно не испортил дела.

– Видите ли, мы знали вашего брата, пан Лесень, – сказал Ясь. – Он был очень хорошим человеком… просто замечательным…

– Погиб, – хрипло вымолвил Лесень.

Ясь не ответил. Лесень больно сжал его пальцы, после чего, возвысив голос, приказал всем собираться, строиться и немедленно отправляться на позиции к собору святого Мартина.

После ночи, проведенной в постели, на настоящем белье, с крахмалом, Старый город, нарядный и чистый, уже не казался миражом. Нет, он был вполне реален, и его надлежало теперь защищать. У Лесеня имелась для этого почти укомплектованная рота и два пулемета. Прохожие на улицах приветливо махали им руками.

А во дворах, у костров, вели свою странную, отдельную жизнь беженцы – люди с потемневшими, неподвижными лицами, одетые неряшливо, по-простецки. Они неподвижно сидели на узлах, на свернутых пальто, а вокруг стояли закопченные чайники, лежали платки с недоеденным хлебом и ломаной вареной картошкой. Они терпеливо стояли в очередях за похлебкой в бесплатных кухнях. Они были заметны издалека – сиротливые вестники беды на веселых улицах Старого города.

Беженцы почти не участвовали в работах по превращению Старого города в крепость. Они как будто выпали из общего течения жизни, превратившись в особое, наподобие цыган, племя.

А кругом ходили с лопатами и ломами. В подвалах зданий спешно пробивали стены, создавая целую сеть подземных коммуникаций. Озабоченные люди с мятыми картами размечали маршруты передвижения по городу, и в подвалах рисовали стрелки, делали указатели с надписями, натягивали вдоль трассы бечеву. Хорошенькие девушки копали рвы и почти не ежились, когда над головами низко пролетали самолеты.

Затем беда, накатывающая со стороны Воли, добралась до Старого города и накрыла его.

От Гданьского вокзала по городу било тяжелое орудие на железнодорожной платформе. Стреляли и из-да Вислы. Пятиэтажные дома сносило, как бумагу, и город постепенно утрачивал телесность, превращаясь в затяжной мучительный сон.

Утром 12 августа, сквозь привычный уже грохот взрывов и обвалов и треск выстрелов, донесся до слуха новый звук: где-то в неприятной близи словно бы передвигали огромный шкаф. Шкаф царапал паркет, скрежетал – вообще действовал на нервы. Потом вдруг в воздухе утробно заныло и тотчас нечто взорвалось с невиданной силой. В воздух полетели вырванные из зданий балконы, кариатиды с изувеченной грудью и снесенными лицами, посыпались гранитные блоки. Даже в сотне метров от взрыва разлетелись стекла, а двери, как живые, выскочили из проемов. Крыши облетели, и жесть с булькающим звуком запрыгала по мостовой.

Несколько домов пылали, как факелы. Из разбитых окон спешно выбрасывали постели, одежду, какие-то вещи. Плащи и одеяла опадали, как подстреленные ангелы с распластанными крыльями, подушки мягко бухались на камни, а сверху дождем сыпались чайники, узелки, мешки с крупой, медвежонок, набитый опилками. Напоследок мелькали в окнах бледные лица. Из подъездов выбегали, волоча безмолвных детей, а за спиной мгновенно сгорало прошлое, и благополучные люди превращались в беженцев-цыган.

Катажина Воеводская оставила горящий дом одной из последних. Ей не хотелось уходить – вдруг вернутся Ясь, Валерий… Она успела забрать только пуховый платок и жестяную миску, которую Ясь когда-то брал с собой в поход. Потом все обвалилось, и из-под развалин пополз едкий дым.

Теперь Катажина обитала в подвале, где уже ютилось две семьи с детьми. Ее не хотели пускать, но она все-таки осталась. Дети маме Ярослава не понравились: кисленькие и зашуганные. В определенной среде это считалось «хорошим воспитанием».

Водопровода больше не было, и весь подвал мучился от жажды. Сквозь окна, заложенные мешками с песком, почти не проникало свежего воздуха. Убирать мешки не решались – боялись обстрелов.

Этот подвал, как и большинство других, был частью подземных коммуникаций. То и дело, пробираясь между сидящими и лежащими, по нему топотали бойцы. К привычному уже зловонию добавлялся запах сапогов, крепкого пота, махорочного дыма. Из полутьмы в спину проходящим шипели:

– Герои!.. Войны им захотелось…

– Имущество у людей спалили… щенки…

Бойцы не останавливались и как будто не слышали.

Потом они возвращались и проносили мимо запах крови и кислую пороховую вонь.

Однажды двое несших носилки остановились, положили своего раненого на пол и уселись передохнуть. Тотчас одна из женщин подскочила к ним и страшно закричала: