Книга Англия, Англия - Джулиан Барнс

Мир начал потихоньку забывать, что слово «Англия» когда-то означало нечто иное, чем «Англия, Англия», а Остров немало потрудился, подкрепляя это ложное воспоминание; одновременно те, кто оставался в Ингленде, начали забывать о существовании мира за его пределами. Разумеется, народ обеднел, но само слово «бедность» звучит не так ужасно, когда перед глазами больше нет образчиков богатства. Если бедность не влечет за собой недоедания и ухудшения здоровья, это уже не бедность, но добровольная аскеза, а те, кому еще не надоела тщета всего сущего, могут свободно эмигрировать. Кроме того, инглендцы отказались от многих достижений в области связи, когда-то казавшихся жизненно важными. Последним писком моды стали письма на бумаге и перьевые ручки, АТС с живыми телефонными барышнями и семейные посиделки у радиоприемника в час, когда передают «Театр у микрофона»; понемногу все эти модные обычаи превратились в настоящие жизненные принципы. Города пустели; транспортные артерии были заброшены — по железным дорогам бегало лишь несколько паровозиков-«кукушек»; на дорогах царили лошади. Возобновилась добыча угля; каждое королевство стремилось не походить на другие; возникли новые диалекты со своими новыми лексико-фонетическими особенностями.

Марта и сама не знала, чего ждать, когда одноэтажный автобус цвета сливы со сливками доставил ее в самое сердце Уэссекса, в деревню, предоставившую ей вид на жительство. Мировая пресса писала об Ингленде исключительно с голоса лондонского «Таймс», изображая страну оплотом дремучего провинциализма и помешательства на анахронизмах. Перья карикатуристов с натужным постоянством рисовали пару сиволапых мужиков: один, пользуясь ручным насосом, откачивает второго от самогонной передозировки. Писали, что преступность торжествует, несмотря на все усилия полисменов на велосипедах; злоумышленников не сдерживают даже вновь возрожденные колодки. А близкородственные браки, как считалось, породили новую, на диво безмозглую породу деревенских дурачков.

Разумеется, на землю метрополии уже много лет как не ступала нога островитянина; правда, одно время эскадрилья имени Битвы за Британию взялась развлекаться, проводя воздушную разведку над Уэссексом. Закрыв глаза плексигласовыми очками, под треск отреставрированных радиопомех в наушниках, «Джонни» Джонсон и прочие герои в овчинных куртках с изумлением отмечали отсутствие внизу всего, о чем только можно помыслить: транспорта на дорогах, линий электропередачи, уличных фонарей, рекламных щитов — в общем, всей этой жизненно важной структуры общества. А видели они мертвые, расчищенные бульдозерами спальные районы городов, теряющиеся в кустах четырехрядные автострады, цыганские таборы, раскинувшиеся на бугристом, как подтеки вулканической лавы, асфальте. Тут и там изумрудными заплатками сияли молодые леса: одни хаотичные, природные, другие — с четкими контурами, изобличающими вмешательство человека. Жизнь внизу производила впечатление медлительной и маломерной. Целесообразные просторные поля вновь, как в старые времена, распались на узкие полоски; деловито крутились ветряные мельницы; прочищенный канал бодро отражал пестро раскрашенные баржи и впряженных в них усталых лошадей. Иногда далеко-далеко на горизонте в воздухе повисал дымный след паровоза. Летчики любили носиться на бреющем, устраивая сюрпризы деревням: испуганные лица с разинутыми, как чернильницы, ртами, жеребец, закусивший удила на мосту, у будочки сборщиков подати, и его всадник, бессильно грозящий небу кулаком. Тогда, с самодовольным смехом, герои выписывали в небе букву «V» — знак победы, прибавляли газу пальцем в обтрепанной перчатке и брали курс на базу.

Пилоты видели то, что хотели видеть: причудливые анахронизмы, маломощность, разруху. От их внимания ускользали иные, менее заметные со стороны перемены. После многолетнего отсутствия в Ингленд вернулись первозданные времена года. Зерно вновь произрастало на соседнем поле, а не прибывало грузовыми самолетами; первая картошка по весне была экзотическим лакомством, а айва и тутовые ягоды по осени — верхом сибаритства. Распространилось убеждение, что спелые плоды — дар Фортуны, и дождливое лето означало, что чатни из зеленых помидоров будет вдоволь. Приближение зимы измерялось порчей яблок в кладовой и растущим нахальством хищных зверей. Поскольку времена года могли при случае очень подгадить человеку, их стали больше уважать, отмечая их начало трогательно-серьезными ритуалами. Много лет погода была вынуждена довольствоваться жалкой ролью предлога, оправдывающего дурное настроение; теперь же она стала важнейшим фактором, непостижимой внешней силой, систематически посылающей награды и кары, причем вторые явно превалировали. Промышленные выбросы, всякие там горячие газы и технические воды, больше не вмешивались в ее дела, и погода властвовала своенравно, ни с кем не считаясь: скрытная, имманентная, капризная, она порой грозилась чудесами. Туманы имели свой характер и маршруты, гром вернул себе божественный статус. Реки разливались, море прорывало дамбы, а когда половодье спадало, с верхушек деревьев доставали утонувших овец.

Пейзаж отмылся от химических красок, цвета стали спокойнее, свет — чище; луна в отсутствие конкуренции восходила теперь более горделиво. В лесах и на лугах, заполонивших всю страну, без помех плодилась всякая живность. Умножилось поголовье зайцев; оленей и кабанов с ферм выпускали в леса; городские лисы вернулись к более здоровому режиму питания — кровоточащему, еще трепещущему мясу. Люди вернулись к стародавней практике землепользования; возродились деревенские общины; поля и фермы становились все меньше; вновь высаживались живые изгороди. Бабочки наглядно доказывали своим разнообразием, что старые энтомологические определители не зря были такими толстыми; перелетные птицы, много поколений назад решившие, что над ядовитым островом надо пролетать как можно быстрее и зажав клюв, теперь оставались на нем подольше, а некоторые вообще решили осесть. Домашние животные становились мельче и проворнее. Вновь стали популярными мясные блюда — и браконьерство. Детей посылали в лес по грибы, и самые храбрые, откусив на пробу маленький кусочек, объявляли, что впали в транс; другие выкапывали загадочные корни или курили косяки с сушеным папоротником, притворяясь, будто тащатся по полной программе.

Деревня, где Марта жила шестой год, была маленьким скоплением домов у развилки, где от автострады отходила дорога на Солсбери. Много десятков лет грузовики расшатывали обшитые досками фундаменты домов, а бензиновый чад коптил стены; все окна были с двойными стеклами, и только дети или пьяные переходили дорогу без особой на то необходимости. Теперь же расколотая автострадой деревня вновь срослась. По щербатому асфальту с хозяйским видом расхаживали куры и гуси; здесь же дети чертили мелом «классики»; треугольную общинную лужайку колонизовали утки, отважно защищавшие свой маленький пруд. На чистом ветру сохло белье, прикрепленное деревянными прищепками к веревкам. Поскольку черепицы больше негде было достать, домики вновь стали крыть тростником и соломой. Поскольку транспорт отсутствовал, деревня чувствовала себя безопаснее и уютнее; поскольку не было телевидения, сельчане больше разговаривали друг с другом, хотя тем для разговора как-то поубавилось. Скрыться от любопытных глаз не удавалось никому; бродячих торговцев встречали опасливо; детей укладывали спать, распалив их воображение историями о разбойниках и цыганах, хотя мало кто из родителей видел живого цыгана, а разбойника — так вообще никто.