Книга Чехов и Лика Мизинова - Элла Матонина

Чехову она дала ему понять, что узнает себя в несимпатичном портрете героини. Но зачем было так стараться: не будут же на нем, как на портрете Дориана Грея, уродливо и страшно отражаться ее проступки и дурной характер?

Она и сейчас готова была поспорить с милым ее душе автором. Конечно, не с дифирамбами ей: «была она дивно красива, ласкова, разговорчива, весела, проста в обращении, и душевный склад ее отличался богатством оттенков». Но в герое «Ариадны», то есть в Антоне Павловиче, ее раздражали флегматичность, привязанность к тихим занятиям, удочка в руке, корзинка для грибов, гуляние по аллеям сада. Многие говорили об этой его флегматичности, неподвижности. Кто-то обмолвился, что у него было много свободного времени, и он скучал. Слова «скука» и «праздность» весьма часты в его обиходе: «Я злился и скучал», «в случае скуки камо пойду», «жениться я не прочь, становится скучно», «хочу быть праздным». О себе в 39 лет сказал: «Я теперь подобен заштатному городу, в котором застой дел полнейший». Не раз она его звала то на Кавказ, то в Париж, то в Швейцарию, даже в Москву – всего-то из Мелихова.

И потом с обидой упрекала, что его не сдвинешь с места, что он любит, чтобы другие приложили усилия к делу. «Приезжайте к нам, хорошая Лика, и спойте. Нет возле меня человека, который разогнал бы мою скуку». Вот так! Увеселение с доставкой на дом!

Не умел он безумствовать, делать ошибки, увлекаться, страдать. А она, Лика – Ариадна, считала, что мужчине положено быть таким. Тогда и не придется упрекать женщину в холодности, непоэтичности, в неумении быть страстной.

Сейчас, спустя годы, ей представлялось, что их многолетний, мучительный роман оброс житейской прозой, увяз в мелочах, никуда не двигался, ничем не вдохновлялся… А может, прав Чехов? Были они ослабевшим, опустившимся поколением неврастеников, нытиков, кисляев? Ох, уж это слово – кисляй, киснуть, скисла! Оно кочует по газетам и журналам, в письмах ее, Лики Мизиновой, подруги Тани Куперник, Антона Павловича, Екатерины Саниной, подруг Маши Чеховой… Не слово – целая эпоха! Странно, что оно не прозвучало в «Чайке». Было бы весьма уместным…

Могла его сказать и Маша в «Трех сестрах»… Но нет, в пьесе упомянуто другое: зеленый пояс на розовом платье, как некое безвкусие. Литературной добычей стал для Чехова гардероб «милой Лики». Она любила зеленые пояса, желтые ленты. Над этим пристрастием смеялись. Сплетничали. И он тоже – сплетничал!

Как жаль, что у нее не хватило смелости однажды сказать ему: «Пожалуйста, не пишите обо мне. Мы дружим, привязаны друг к другу. Оставьте нашу дружбу свободной от подсматривания и наблюдений. Я – не подручный материал… Это больно. Особенно, если ты не идеал».

В конце концов, он должен будет признаться: «Наружность ее я знал хорошо и ценил по достоинству, но ее душевный, нравственный мир, ум, миросозерцание, частые перемены в настроении, ее ненавидящие глаза, высокомерие, начитанность, которою она иногда поражала меня… – все это было мне неизвестно и непонятно. Когда в своих столкновениях с нею я пытался определить, что она за человек, то моя психология не шла дальше таких определений, как взбалмошная, несерьезная, несчастный характер, бабья логика – и для меня… этого было совершенно достаточно».

Но случалось так, что одних «признаний» иногда оказывалось недостаточно. Приходилось ему оправдываться, объясняться. Иногда и «убивать» себя, конечно, в литературном произведении. Как бы наказывать за совершенный грех.

Так было и в истории с первой невестой Антона Павловича.

* * *

Все вокруг Чехова, друзья, приятели – женились. Он сам побывал шафером на трех свадьбах. Поветрие любви и жизненного устройства. «Нужно жениться, если мне не найдут невесты – застрелюсь!» – то ли в шутку сказал он, то ли всерьез, конечно, о невесте. Невестой стала подруга Маши Чеховой. Они учились вместе на женских курсах Герье. В свой день рождения – 17 января – провожая девушку домой, Антон Павлович сделал ей предложение. «Хочу из огня да в полымя. Благословите жениться!» – просит он друга. Но не прошло и месяца, как сообщает тому же другу: «С невестой разошелся окончательно. Вернее, она со мной разошлась. Но я револьвера не купил и дневник не стал писать». Она оставила красивого, тогда еще здорового, остроумного молодого человека. Восходящую звезду русской литературы.

В отместку ей он написал рассказ «Тина». Подарив опубликованный рассказ актрисе Каратыгиной, оставил автограф: «С живого списано». Списано было с красавицы с черными очами, темпераментной, эмансипированной, своевольной, своенравной – Дуни Эфрос, дочери богатого еврейского адвоката, потомственного почетного гражданина Москвы. Трудно сказать, в чем заключался конфликт двух воль. Быть может, в том, что Дуня не захотела принять православия, или в том, что Антона Павловича отталкивали устои старобуржуазной семьи невесты, или их бесконечные ссоры и примирения, длившиеся полтора года, хотя решено было разойтись через месяц. Он понимал, что несхожесть характеров, мировосприятия, его эмоционально-неуверенное отношение к богатству невесты и ее национальности, даже при сильном чувстве к экзотической «Риве – Хаве – черным очам» (так называли Дуню Эфрос в кругу друзей Маши Чеховой), ни к чему хорошему бы не привели в их совместной жизни. Но отказ невесты ранил его самолюбие. «Я очень самолюбив», – не единожды говорил он о себе. Остался и голод по экзотике.

Лидии Стахиевне припомнилась его обычная игра в слова о женитьбе: «не создан для обязанностей и священного долга», «оттого, что я женюсь, писать лучше не стану», «счастья, которое продолжается изо дня в день, я не выдержу», «жениться невозможно, потому что жены дарят мужьям ночные туфли».

На Дуне Эфрос он хотел жениться. Она ему отказала. Самолюбивый рассказ о героине с чертами невесты получился – хоть и о другом, но таким злым и ядовитым, что автора осудили все близкие и знакомые. Родная сестра была возмущена и продолжала демонстративно дружить с Дуней Эфрос…

Лидия Стахиевна вспомнила, что, будучи в Берлине в 1922 году, она купила книжку фельетонов некоего Жаботинского. И там было написано: что Чехов по сути своей был наблюдателем, не ведавшим ни жалости, ни гнева, не любившим ничего, кроме красоты «вишневого сада», поэтому, мол, еврейские персонажи написаны им с обычным правдивым безразличием.

– Не знаешь, что выбрать, – проворчала вслух Лидия Стахиевна, – «правдивое безразличие» или запоздалое чувство вины, извинение. Как и в истории с Потапенко, он боялся, что тот узнает себя в Тригорине; как и в истории с Левитаном, в его романе со смешной и милой художницей Кувшинниковой («Попрыгунья»), толстым актером Ленским, так и