Книга Напоминание старых истин - Анатолий Андреевич Ананьев

тут сидят товарищи из всех провинций». Он остается ради общего дела, общих целей, общей борьбы. В Маутхаузене он становится одним из руководителей Сопротивления.

Смелый советский разведчик Лев Маневич умер в тот день, когда весь мир, ликуя, праздновал победу над проклятым фашизмом. Товарищи по лагерю провожали его в последний путь. Жизнь его была прекрасна, как один нескончаемый подвиг, и Е. Воробьев сделал огромное полезное дело, воскресив перед нами эту жизнь, рассказав о ней в талантливо написанной книге, которая начала уже свое благородное дело — воспитание героизма и мужества, особенно у подрастающего поколения советских людей, юношей, которым завтра предстоит надеть шинели, стать надежными защитниками Родины. В этом, и прежде всего в этом, видится мне главное общественное значение проделанного писателем труда.

1973

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ АНКЕТЫ ЖУРНАЛА «ВОПРОСЫ ЛИТЕРАТУРЫ»

Вопросы:

1. Читаете ли вы литературно-критические статьи?

2. Какова ваша мера участия в литературно-критическом процессе?

3. Выступаете ли вы как критик?

Ответы:

1. Читаю, но, признаться, не всегда с удовольствием. Из литературно-критических выступлений последних лет мне ближе всего статьи Анатолия Бочарова. Может быть потому, что статьи эти есть не просто взгляд на литературу (или оценка ее), но и соотношение проблем, поднятых литературой, с теми, какие ставятся временем перед жизнью. Литература рассматривается в них не как только предмет искусства, то есть не только как нечто способное отразить, запечатлеть жизнь, но как составная часть ее; и отсюда оценки и критерии, что правдиво и насколько и что ложно, ненужно и вредно (что только загрязняет среду, как модно говорить теперь) в ней.

2. Какова мера участия? Мера участия критики всегда было — направлять и двигать литературу. Если исходить только из того, чтобы «направлять и двигать», ибо это есть и теперь. Но более следует задать вопрос: Куда? К чему? Например, выдается, как похвала, пристрастие писателя к одной теме, к разработке одного и того же характера (или двух, трех), тогда как это для литературы в целом, особенно для прозы нашей, давно пройденный этап. Для чего это делает критика? Исходя из каких соображений? Непонятно. Есть и другие симптомы, по которым можно судить о том, что критика способствует не движению вперед, а топтанию на месте. Мне кажется, рецензирование — когда всех под одну гребенку! — самое вредное дело. Его надо относить к разряду информации или рекламы, и только. В таком случае оно может принести пользу в деле пропаганды конкретных изданий. Оценочными же могут быть только крупные разборы, когда есть возможность не только пересказать сюжет (кто кого полюбил или разлюбил и так далее), но сопоставить все с жизнью. Только это, если говорить о возможности серьезного влияния на творческий процесс (и в том плане, чтобы двигать его вперед и в соответствии с правдой жизни), — только это может дать для писателя пищу для размышлений.

3. Я не могу сказать, что выступаю как критик. Критика, как и любой жанр, требует полной отдачи, а критик — это личность, это — свой и определенный мир восприятий и взглядов. В тех редких статьях, которые мне приходится писать иногда, наверное, как и все, я высказываю только общие положения, но их нельзя рассматривать как разработку каких-то основ. У меня просто нет времени и, как видно, способности к тому, чтобы заниматься таким серьезным и трудным делом, каким является литературная критика.

* * *

Что может быть главнее для писателя, чем вопросы творчества; все — от сбора материала, от познания жизни, ее осмысления, обобщения, от возникновения своих субъективных, — не боюсь этого слова «субъективных», потому что писательское «я», отличающее одного литератора от другого, всегда должно основываться на своем собственном видении и понимании жизни, — от возникновения своих субъективных концепций, сюжетных ходов, характеров будущих героев, вплоть до тишины кабинета, до пера и бумаги — все это и внешнее, и внутреннее, духовное волнует писателя. Творческие вопросы — это как обновление морально устаревших станков; иначе не будет прогресса, движения вперед, необходимого литературе в такой же степени, если не больше, как и любой науке.

На мой взгляд, следует повести большой разговор о языке многих наших художественных произведений. Начну с главного — с исчезновения слов. Да, да, исчезают слова, красивые, полнозвучные, емкие русские слова, такие, как «любовь», «романтика», «герой» и даже само слово «писатель». Исчезают они при помощи добавления к ним непременной приставки «настоящий», или «подлинный», или еще в этом роде. Мы уже не говорим, а главное, не пишем «он романтик»; эта фраза звучит теперь так: «Он настоящий романтик». Значит, романтик — это еще не романтик, а так, нечто, а вот настоящий романтик — это уже будто то, что нужно.

«Настоящий герой».

«Настоящий героизм».

«Подлинная любовь».

«Настоящий писатель».

«Настоящий критик».

Могут возразить, что это мелочь. Но язык никогда не был мелочью для писателя. Не говоря уже о том, что миллионы газет выходят ежедневно с этим, с позволения сказать, стилистическим браком, уничтожающим замечательные русские слова; сотни и сотни книг — и главное, литературоведческих — грешат этими на первый взгляд незаметными (это мы пригляделись, привыкли!) не очень существенными искажениями.

Можно, конечно, объяснить это явление, эту наметившуюся тенденцию в языке. Она берет начало от очковтирательства. Знает, к примеру, председатель колхоза, что приписал надои доярке, потому и говорит: «Настоящая героиня», — так как фактически она вовсе не героиня, и все знают это. А слово «настоящая» должно убедить всех. Нам надо серьезно подумать о последствиях такого извращения языка.

С очковтирателями теперь ведется борьба. Мы же должны восстановить утраченное значение хороших и емких русских слов, вернуть их к жизни.

Нет нужды приводить цитаты классиков о русском языке; нам передана эстафета, и надо нести ее достойно.

Это лишь одна из творческих проблем, и, на мой взгляд, довольно существенная, какие должны обсуждаться на предстоящем съезде писателей.

Традиции советской литературы я прежде всего вижу в продолжении замечательных традиций нашей большой русской классической литературы. Если в поэзии найдены новые формы, более или менее значительные, более или менее выразительные и носящие, как принято говорить, мету времени, то в прозе чем ближе писатель примыкает к традициям нашей классики, чем менее отходит от спокойного и углубленного психологического анализа героя, от рассмотрения и исследования душевных движений, тем полнее книга, тем более она приобретает популярность и завоевывает читательские сердца. Это, конечно, совсем не исключает поиски нового,