Книга Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский

к нему, сколько раз вам захочется.

– Я вас провожу, – прибавила Кася потихоньку.

– Спеши! – шепнула Анна. – Светает! Светает! Раненого узнают по лицу, по походке.

Не была прощания с матерью и более долгого разговора; всё больше белый день заглядывал в окна, должны были поспешить; Франек с помощью Анны набросил на плечи плащ и двинулся к двери, но голова у него кружилась и ноги тряслись.

– Силы, брат! Немного! Только немного! – говорила Анна, провожая его. – Собери её! Кто хочет, тот может!

Франек грустно улыбнулся… шёл… Ендреёва вела его, осеняя крестным знамением, до верхней части лестницы; там остановилась. А когда её единственный ребёнок исчез в темноте, долго стояла как вкопанная на пороге; потом пришло ей в голову, что ещё через окно может его увидеть на улице, и побежала к окну. Высунулась из него; увидела его, медленно идущего с Анной… миновали стражу… исчезли.

Старушка опустилась на колени перед образом Богоматери Скорбящей и упала в обморок.

* * *

А! Кто не пережил с нами этих минут, этих двух лет; кто привык смотреть на эти события через стекло предвзятости, презрения, холода и официального осуждения, тот никогда не поймёт подъём духа и гигантских жертв, которые оно ежедневно бросало в добычу слепым убийцам. Те из них, в которых ещё билось человеческое сердце, предпочитали отнять у себя жизнь, пойти сами на пытки, чем быть соучастником палача; но великое большинство затвердевших эгоизмом, страхом, спесью, смелостью от того, перед чем должна была стоять на коленях. Те мученицы и святые зашнурованным дворцовым адъютантам казались демагогией, бунтовщиками. В правительственных кругах чувства милосердия, справедливости, даже рассудительности – исчезли из-за невольничьего, идолопоклоннического уважения к более сильным угнетателям.

От маленького ребёнка до старца все были готовы на смерть, шли на неё спокойно, потому что с той уверенностью в себе, что умирают за правду. Разве у палачей было то же самое чувство? То же спокойствие?

Белый, ясный день немного успокоил Ендреёву Кася дала ей знать, что Франек был в безопасности, бедная вдова вздохнула и начала машинально возвращаться к повседневной работе. Закрутилась по комнате, в которой были заметны следы вчерашнего несчастья. Привела в порядок одну; когда вошла в другую, когда увидела на полу застывшее чёрное пятно крови сына, оставшуюся ещё разбросанную одежду, запачканные тряпки и всё, что там напоминало о Франке, слёзы покатились снова… бедная женщина заломила руки, как в первые минуты, когда её сын прибежал, перепачканный кровью. Вчерашняя картина в её глазах возобновилась, опасность вернулась на ум.

Но нужно было как можно скорей навести порядок, потому что ходили слухи, что с утра обыскивали дома. Касия поспешила всё собрать, помыть, спрятать.

Было уже больше девяти, когда Ендреёва услышала стук в дверь и несколько голосов в сенях, требующих открыть. Она предчувствовала полицию, которую ожидала.

– Отворяйте скорей!

– Отворяй, а то дверь выломаем!

Кася отворила. Вошли одна за другой мрачные фигуры победителей; циркуловый комиссар, холодный, прямой и чувствующий величину и значение своей миссии, которая ему почти давала право жизни и смерти; какой-то другой мужчина, наполовину одетый в мундир, с лицом улыбающегося кота, который напал на мышиную тропу, и жандарм, усатый, нахмуренный, что-то наподобие переодетого в мундир хищного зверя, которому жизнь придала характер гончего пса, лаящего даже, когда не на что.

– А, день добрый, госпожа Ендреёва! – отозвался циркуловый. – Прошу прощения за ранний визит без объявления! – добавил он насмешливо. – А где это ваш сын?

– Мой сын несколько дней уже в деревне, – отвечала спокойно мать набожной ложью.

– Куда же? В свои владения поехал? – прервал насмешливо комиссар.

– Что ты болтаешь! Францишек Прева, – добавил другой, читая из визитчки, – ученик Школы Изобразительных Искусств, двадцать лет и… это он!

– Да, это он! – сказал цикуловый.

– Но его нет, я говорю: в деревне! – прервала Ендреёва.

– Не лгите, ваша милость! – крикнул сурово жандарм. – Его видели вчера, как нёс хоругвь с орлом, а потом бился с солдатом. Есть свидетели! Где сын?!

– Несколько дней назад он сказал мне, что едет в деревню с приятелем; я не видела его!

– С каким приятелем? – спросил вицмундирный.

– Разве я их знаю?

– Как это! Чтобы заботливая мать не знала, куда сын поехал!

– Он что, маленький ребёнок! – возмутилась Ендреёва.

– Но это ложь! – сказал циркуловый. – Мы знаем, что вчера он хорошо крутился и был ранен.

– Ну, тогда вы больше знаете, чем я! Оставьте меня в покое! – крикнула Ендреёва в гневе.

– Видите, – сказал холодно урядник в вицмундире, – если бы вы действительно не знали, что с ним делается и где он, то материнское сердце заныло бы, проведав, что он ранен… Ну что? Гм? И у меня всё-таки есть дети, – добавил, торжествуя от своей проницательности, мундирный психолог.

– Если бы вы имели сердце отца, не преследовали бы сердце матери! – ответила Ендреёва. – Оставьте меня в покое!

Жандарм и те господа поглядели друг на друга; с женщиной не о чем было говорить.

– Оставьте её в покое, – сказали работнику бюро, который стоял, готовый к дальнейшему расспросу. – Нужно его искать, он должен быть тут. Он был сильно ранен… говорят… не мог уйти… Где вы его спрятали?

И начали ходить по углам.

Мундировый имел кошачьи глаза; он заметил дверочку, открыл её и задержался на пороге, следя за малейшей вещью.

– Гм! Недавно вымытый пол! Что это?

– А я в этот день всегда полы мою; а так как паныча нет, я специально там убралась, такой там беспорядок… Прости Боже…

Комиссар, вицмундир и жандарм обошли покой. Тот, который расспрашивал, остановился перед картиной, начал кивать головой, показывая её жандарму.

– Ого! Что это они рисуют! Поглядите, что они рисуют! Эта мазня против правительства. Эта женщина, этот чёрный гриф… Вот какой дух царит между ними!

– Но его нет, – сказал жандарм. – На что попусту тратить время? Пойдём искать где-нибудь в другом месте.

Зелёный мундир с важностью подошёл к Ендреёвой.

– Моя пани! – сказал он с той мягкостью инквизитора, которую принимают, когда хотят из глубины твоего сердца добыть тайну. – Вы очень плохо делаете, что скрываете сына и его распущенность. Правительство – мягкое и справедливое, но в собственном интересе должно молодёжи укротить этот дух бунта, который угрожает обществу. Ваш сын заслужит в итоге виселицу.

– Я предпочла бы видеть его на ней, чем на твоём месте! – отпарировала торговка, подбочениваясь. – Оставьте меня в покое!

И указала им на дверь.

Работник бюро побледнел, жандарм стиснул зубы, циркуловый пожал только плечами.

– Только без этого шума! – воскликнул он. – Можете попасть в цитадель.

– Виновные и невиновные в неё