Книга Избранное - Рюноскэ Акутагава
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Однажды весной контора по найму сиделок послала N-сан в семью Нода, жившую в районе Усигомэ. В семье не было мужчины-хозяина. В доме жили мать, дочь на выданье, ее младший сын и служанка. Не успела N-сан поселиться у них, как ее охватила гнетущая тоска. Одной из причин было, видимо, то, что брат и сестра болели туберкулезом. Но была и другая причина — окружавший флигель сад в четыре с половиной дзё, где не было ни одной выложенной камнем дорожки, сплошь зарос хвощом. Этот буйно разросшийся хвощ, по словам N-сан, «поднялся до самого навеса, крытого черным тростником».
Мать звала дочь Юки-сан, а сына просто Сэйтаро. Юки-сан была своевольной: когда ей измеряли температуру она, не доверяя N-сан, старалась всякий раз подсмотреть, что показывает термометр. Сэйтаро, в противоположность Юки-сан, никогда не совал носа в дела N-сан. Может быть, ему просто все было безразлично. Обращаясь к N-сан, Сэйтаро всегда краснел. Мать жалела дочь больше, чем сына. Хотя сын был болен серьезнее.
— Не знаю, как я могла воспитать тебя таким безвольным.
Так всякий раз выговаривала мать сыну, приходя к нему во флигель (Сэйтаро лежал во флигеле). Но Сэйтаро, которому уже исполнился двадцать один год, почти никогда не отвечал матери. Лежа на спине, он лишь плотнее закрывал глаза. Лицо его было прозрачно-белым. N-сан, когда она меняла Сэйтаро пузырь со льдом, иногда казалось, что на лицо его легла тень заполонившего весь сад хвоща.
Однажды, часов в десять вечера, N-сан пошла купить лед на ярко освещенную торговую улицу, в нескольких кварталах от их дома. На обратном пути, когда она свернула в пустынный переулок, вдоль которого тянулись особняки, кто-то сзади догнал ее и обнял. N-сан, разумеется, испугалась. Но все же обернулась — лицо, которое ей удалось рассмотреть в темноте, было точь-в-точь лицом Сэйтаро. И не только лицо. И коротко остриженные волосы, и кимоно из темно-синей хлопчатобумажной ткани в мелкий горошек были такими же, как у Сэйтаро. Но не мог же очутиться на улице Сэйтаро, у которого третьего дня шла горлом кровь. Не говоря уже о том, что он вообще не мог бы так поступить.
— Ну-ка, сестрица, выкладывай деньги,— ласково заговорил юноша, продолжая обнимать N-сан.
Как ни странно, N-сан показалось, что голос тоже принадлежит Сэйтаро. N-сан была смелой и, крепко схватив юношу за руку, сказала:
— Ты что делаешь? И не стыдно тебе? Я живу в этом доме. Отстань, а то сторожа позову.
Но юноша продолжал твердить:
— Выкладывай деньги.
N-сан, к которой постепенно вернулось самообладание, снова посмотрела на юношу. И снова убедилась, что у него действительно черты лица «застенчивого» Сэйтаро. N-сан стало жутко и, продолжая держать юношу за руку, она закричала:
— Дедушка, скорее сюда!
Услышав крик, юноша стал вырывать руку. N-сан сразу же выпустила ее. И юноша припустился бегом.
Запыхавшись (когда она опомнилась, то обнаружила, что крепко прижимает к груди платок, в который был завернут лед), N-сан влетела в дом. Там стояла полная тишина. Заглянув в гостиную, N-сан смутилась, увидев хозяйку, читавшую вечернюю газету.
— N-сан, вы? Что случилось? — В голосе хозяйки слышалось недовольство. И не только потому, что ее испугал громкий топот. Но и потому, что N-сан дрожала всем телом, хотя и пыталась улыбнуться.
— Ничего особенного, просто, когда я поднималась по нашей улице, ко мне стал приставать какой-то человек.
— К вам?
— Да, вцепился в меня сзади и говорит: «Ну-ка, сестрица, выкладывай деньги»,— представляете...
Из соседней комнаты донесся голос лежавшей в постели Юки-сан. Голос звучал необычно сурово, что явилось неожиданностью не только для N-сан, но и для матери.
— Мама, если можно, чуть потише.
N-сан, у которой слова Юки-сан вызвали скорее презрение, чем недовольство, воспользовавшись случаем, вышла из гостиной. Лицо юноши, похожего на Сэйтаро, все еще стояло у нее перед глазами. Нет, не лицо юноши, лицо самого Сэйтаро, только с чуть стершимися чертами.
Минут через пять N-can понесла во флигель пузырь со льдом. А вдруг Сэйтаро там нет, вдруг он умер? Вот какая мысль пришла N-сан в голову. Но, войдя во флигель, она увидела, что Сэйтаро тихо спит при свете ночника. Лицо его было по-прежнему прозрачно-белым.
Казалось, на него легла тень заполонившего весь сад хвоща.
— Давайте снимем пузырь.— Когда N-сан говорила это, у нее было такое ощущение, будто кто-то стоит у, нее за спиной.
* * *
N-сан закончила свой рассказ, и я, глядя ей в лицо, спросил с некоторым злорадством:
— Сэйтаро... Вы его, наверно, любили?
— Да, любила.
N-сан ответила с неожиданной для меня чистосердечностью.
1926, сентябрь
Творчество Акутагавы Рюноскэ — одно из наиболее сложных, противоречивых, но и чрезвычайно интересных явлений в японской литературе XX века. Он вышел на литературную арену, когда современное ему японское общество дискредитировало себя. Он уже видел и истоки социального зла, и острые конфликты своего времени, и невозможность их преодоления при существующих общественных отношениях. Это и определяло гуманистический пафос его творчества.
Акутагава — один из родоначальников современной японской литературы. Именно его творчество способствовало тому, что японская литература влилась в общий поток мировой. Влияние его на японских писателей огромно. Признают они это или нет, но вряд ли можно сомневаться, что так, как писали до него, писать после него уже было немыслимо; так, как понимали реализм до него, понимать после него было уже нельзя. И в первую очередь потому, что Акутагава слил достижения национальной культуры и мировой в монолитный сплав, что и определило качественный скачок современной японской литературы. Именно поэтому правильно понять и оценить творческие позиции Акутагавы — значит правильно понять и основные направления развития японской литературы XX века.
Прочно оставаясь на национальной почве, он смог воспринять достижения мировой культуры, причем не эпигонски, не эклектически, а творчески, глубоко осмыслив их. Особенно большое влияние оказала на него русская литература. «Среди всей современной иностранной литературы,— писал он в предисловии к русскому изданию своих новелл, впрочем, так и не увидевшему свет,— нет такой, которая оказала бы на японских писателей и читательские слои большее влияние, чем русская. Даже молодежь, незнакомая с японской классикой, знает произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова. Из одного этого ясно, насколько нам, японцам, близка Россия... Пишет это японец, который считает ваших Наташу и Соню своими сестрами». Можно ли после этого удивляться, что поэтика Чехова оказалась столь близка Акутагаве, а внешний облик героя «Бататовой каши» буквально «списан» с гоголевского Акакия Акакиевича?
