Книга Мечта о Просвещении - Энтони Готтлиб

Каждый, кто знаком с философами или критиками, знает, что ни в одной из этих двух наук еще ничего не установлено и что состоят они, по сути, из нескончаемых диспутов… Изучив их, я обнаружил крепнущую во мне твердость характера, которая не была склонна подчиняться какому-либо авторитету в этих вопросах, но заставила меня искать какое-то новое средство для установления истины. После долгих исследований и размышлений об этом наконец, когда мне было около 18 лет, мне показалось, что мне открылось новое поприще мысли, что меня чрезвычайно воодушевило[648].

В чем именно состояло это первоначальное откровение, не совсем ясно. Но к тому времени, когда ему исполнился 21 год, Юм пришел к выводу, что проблема традиционной «моральной философии» заключалась в том, что она не основывалась на тщательном наблюдении за человеческой природой. Под «моральной философией» Юм подразумевал не только этику, но и все гуманитарные науки, включая политику, художественную критику и изучение мысли и чувств. Все эти отрасли, по его словам, в настоящее время зависят «больше от домыслов, чем от опыта»[649], и нуждаются в реформировании подобно тому, как Бэкон и другие новаторы начали реформировать изучение природы. Если физические науки должны основываться на изучении внешнего мира, то гуманитарные – на изучении нашей умственной деятельности. Юм исписал много страниц, пытаясь раскрыть эту тему. Но его болезнь, которую местный медик высмеял как «болезнь от наук»[650], мешала ему сосредоточиться или ясно выразиться. Ему нужно было прерваться на время в своих литературных занятиях, поэтому он решил устроиться на работу в Англии в качестве клерка к торговцу в Бристоле.

Карьера Юма в бизнесе длилась всего несколько месяцев. Затем он переехал во Францию на три года, проживая в основном в Ла-Флеше, в долине Луары, где столетием ранее в иезуитском колледже учился Декарт. Это было недорогое место для жизни, и Юм имел доступ к большой библиотеке колледжа. Иногда он также вступал в дискуссии с иезуитами. Однажды, как он объяснил в письме, один из них рассказал ему о «каком-то бессмысленном чуде, случившемся в их монастыре»[651]. Сразу же возник спор с Юмом, который стремился доказать, что к таким сообщениям следует всегда относиться скептически. Иезуит видимо не мог найти в аргументах Юма изъяна, но пришел к выводу, что тот должен быть неправ, поскольку в противном случае это ставило бы под сомнение Священное Писание.

Переезд во Францию, кажется, вылечил болезнь Юма, потому что, находясь в Ла-Флеше, он закончил первые две части своего «Трактата о человеческой природе». Книга имела подзаголовок «Попытка применить основанный на опыте метод рассуждения к моральным предметам». В своем вступлении Юм сулил «полную систему наук, построенную на почти совершенно новом основании, причем это основание единственное, опираясь на которое науки могут стоять достаточно устойчиво»[652]. Он объявил, что в конечном итоге будет пять частей «Трактата»: одна о понимании, одна о «страстях» (то есть о чувствах и желаниях), одна об этике, одна о политике и одна об искусстве. Вышли только первые три, хотя впоследствии Юм писал о политике (включая экономику) и искусстве в различных коротких очерках. Эти сочинения, особенно посвященные экономике, а также шеститомная «История Англии», которую Юм написал в свои 40 лет, продавались намного лучше, чем другие его книги. «История» Юма оставалась основной работой по этой теме до конца XIX в.

Первая часть «Трактата» была опубликована, когда Юму было 27, и вскоре стало ясно, что многие из его читателей сбиты с толку. Тогда Юм выпустил своего рода резюме, или «Сокращенное изложение», чтобы подчеркнуть основные положения «Трактата». Большая часть «Сокращенного изложения» была посвящена искусству рассуждения, известному как «проблема индукции», хотя сам Юм не считал, что она представляет такую уж большую проблему. Его доводы были призваны показать, что наши знания основаны на весьма ограниченном опыте, поощряя тем самым интеллектуальную скромность.

Индукцию можно определить как экстраполяцию из опыта. Ньютон писал, что лучший способ действия в «натуральной философии» (то есть науке) начинается с «проведения опытов и наблюдений, извлечении общих заключений из них посредством индукции»[653]. Точно так же, отмечал Юм, мы действуем в обычной жизни. Мы знаем, что хлеб насыщает нас, поэтому ожидаем, что так оно и останется в будущем. Иначе говоря, исходя из прошлого опыта, мы делаем общий вывод, что хлеб насыщает. Согласно Юму, этот тип умозаключений игнорировался философами. Он описывал типичные примеры рассуждений так:

…они очень пространны, когда объясняют действия рассудка при получении доказательств, но слишком лаконичны, когда рассматривают вероятности и те другие меры очевидности, от которых всецело зависит наша жизнь[654].

Чтобы исправить это упущение, Юм привел пример с бильярдными шарами:

Предположим, я вижу шар, двигающийся по прямой линии по направлению к другому; я немедленно заключаю, что они столкнутся и что второй шар придет в движение. Это вывод от причины к действию. И такова природа всех наших рассуждений в житейской практике. На этом основана вся наша осведомленность в истории. Из этого выводится и вся философия, за исключением геометрии и арифметики. Если мы можем объяснить, как получается вывод из столкновения двух шаров, мы будем в состоянии объяснить эту операцию ума во всех случаях[655].

Почему мы заключаем, что второй шар будет двигаться, если первый его ударит? Суждение об этом, отмечает Юм, не может быть чем-то подобным математическому доказательству. Мы не можем доказать, что второй шар должен двигаться, потому что в этом нет никакого долженствования. Шар может не сдвинуться с места. Мы с уверенностью ожидаем, что он будет скользить по столу, когда другой шар попадет в него, но мы также признаем теоретическую вероятность, что он этого не сделает. Вспомните ответ Юма, когда Босуэлл спросил его, может ли жизнь существовать после смерти. Да, Юм предполагал, что может, – точно так же, как возможность того, что кусок угля не будет гореть в огне. На самом деле Юм, конечно, был уверен, что уголь сгорит в очаге, как и в том, что он сам не будет гореть в аду. Но он не стал бы заявлять, что способен продемонстрировать что-либо из этого. Точно так же любая предполагаемая демонстрация того, что второй бильярдный шар должен двигаться, была бы здесь неуместна. Она доказывала бы слишком многое. Это исключило бы то, чего нельзя исключить.