Книга Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле - Вадим Волобуев

После молитвы он завтракал вместе с сотрудниками курии, а затем возвращался в часовню, где до одиннадцати что-нибудь писал. С одиннадцати до часу Войтыла принимал гостей, причем явиться к нему мог любой, кто хотел увидеться с архиепископом. В половине второго или половине третьего (в зависимости от количества визитеров) он обедал. Оставшуюся часть дня тратил на поездки по городу, чтение или другие встречи. Телевизора у него не было, но каждое утро, бреясь, Войтыла слушал радио «Свободная Европа» (считавшееся одним из главных «центров диверсии против народного строя»)[491].

В отличие от целого ряда собратьев по епископату (например, от Вышиньского), Войтыла ценил интеллигенцию и любил общаться с ней. Через своих подопечных в Сообществе (Цесельского и других) он наладил контакт со многими краковскими физиками и инженерами и регулярно, четыре-пять раз в году, встречался с ними, как правило по случаю защиты чьей-нибудь диссертации. Вообще-то архиепископ не испытывал тяги к естественным наукам, но интересовался ими с точки зрения философии: искал аргументы против нападок атеистов на концепцию сотворения мира[492].

А уж для философов двери его резиденции были открыты всегда. К нему приезжали аспиранты из Люблина, в его апартаментах выступали виднейшие умы Кракова, в частности Роман Ингарден, который как-то зачитал по-немецки (!) свой доклад о понятии ответственности. С февраля 1975 года Войтыла начал проводить научные симпозиумы, где поднимались такие темы, как философия Эдит Штайн, католицизм романтиков и Зыгмунта Красиньского, проблема Туринской плащаницы и т. д. Особое место на таких симпозиумах отводилось вопросам семейной жизни. Для их обсуждения Войтыла приглашал теологов, социологов и врачей, которые выступали перед приходскими священниками, медицинскими работниками и семейными консультантами. Дважды зачитывал доклады и сам архиепископ. Первый раз на тему «Персоналистская концепция человека», второй — на тему «Проблема созревания человека в антрополого-теологическом аспекте»[493].

Однако все это было общение с людьми идейно близкими ему, принципиально отвергавшими коммунизм. Парадоксально, но, живя в социалистической стране, Войтыла долгое время не пересекался с марксистами (если не считать разговоров с представителями властей). 1976 год вывел его из католического мирка и столкнул нос к носу с приверженцами иных идей.

Произошло это благодаря Богдану Цивиньскому — молодому, но уже известному католическому публицисту, который со студенческой скамьи исповедовался у Войтылы. В 1973 году Цивиньский — несомненно, с одобрения архиепископа — возглавил редколлегию журнала «Знак», что вызвало немалый переполох в одноименном движении: Цивиньскому было всего тридцать четыре, не слишком ли молод? Да и варшавянин впридачу[494].

Своим взлетом публицист был обязан, главным образом, книге «Родословные ослушников», которая произвела сенсацию в 1971 году, изменив образ мыслей не одного польского диссидента. Под видом исторического исследования о некоторых идейных течениях на польских землях во второй половине XIX века Цивиньский сумел показать точки соприкосновения католиков и атеистов в борьбе за свободу и независимость. Ни для кого не являлось секретом, что костел мнил себя оплотом истинного патриотизма, поруганного коммунистами. Но всякий ли патриот обязан соответствовать штампу «поляк-католик»? Такой вопрос расценивался духовенством как ересь. Цивиньский взялся пересмотреть это мнение. На примере судеб нескольких деятелей освободительного движения он показал, что католики и левые отнюдь не обречены на взаимное непонимание. Более того, во всеоружии теологии Цивиньский обосновал тезис, что этика бунта содержится в постулатах религии, хотя и проявляется обычно вне связи с верой, поскольку бунт общественный часто ведет к бунту метафизическому, и это вынуждает христианскую философию не заострять внимание на противоречиях. Именно это видимое неприятие церковью радикальных мер и породило противостояние «прогрессивной» интеллигенции и «консервативного» епископата, характеризовавшее польское общество второй половины XIX — начала XX века, где гуманизм непокорных постепенно оформился в атеистические или, по крайней мере, внецерковные формы. С обезоруживающей откровенностью Цивиньский признал, что церковь во все времена только усугубляла этот разрыв, ибо, будучи отстранена от власти, она становилась в оппозицию, но не признавала при этом других оппозиционных центров и стремилась отождествить себя со всем обществом. Такое положение Цивиньский назвал «юлиановской церковью», проводя параллели со временем Юлиана Отступника, когда власть начала борьбу с христианской религией, уже завоевавшей господствующее положение в Римской империи. «Юлианизм», по мнению Цивиньского, рождался там, где власть отходила от прежней, «константиновской» модели, то есть от союза трона и алтаря. «Константиновская» церковь, в свою очередь, хотя и имеет привилегированное положение, однако не всегда может сохранить свой моральный авторитет, так как последний нередко дискредитируется участием церкви в политической власти. «Юлиановская» же церковь, хотя и с легкостью поддерживает на высоте свой моральный престиж, вместе с тем навязывает всему обществу собственный взгляд на вещи, желая противопоставить народ власти и вернуться в положение «константиновской церкви»[495]. Выход из порочного круга виделся Цивиньскому в обращении церкви к добродетели солидарности как лежащей в основе этики бунта, и отказе от «константиновской» модели. Именно таким образом католическая церковь сумеет преодолеть недоверие либеральной интеллигенции и укрепить свое положение в современной индустриальной цивилизации, считал он.

Выстраивая свою концепцию, Цивиньский явно вдохновлялся современной ему Польшей. Это явствует из того, что аналогичные мысли он высказал еще в апреле 1968 года[496]. Студенческий бунт сподвиг его порассуждать над роковым недопониманием в среде недовольных — между католиками и атеистами, правыми и левыми, патриотами и либералами. Казалось бы, и те и другие не любили власть, но друг друга они не любили еще больше. Если с высоты духовенства вообще не видна была разница между разными изводами атеизма, то с позиции диссидентов левого толка церковь и партия — просто две разновидности диктатуры, одинаково ненавистные борцам за демократию.

За три года статья разрослась до книги и произвела фурор в образованных кругах польского общества, причем на разных мировоззренческих флангах.