Книга Одесская сага. Ноев ковчег - Юлия Артюхович (Верба)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она нахмурит свою разросшуюся к старости, но по-прежнему жгуче-черную монобровь и совиным немигающим взглядом уставится в старшего: – Was ist das für ein Geschäft? langweilig gestopft![7]
Абсолютно чистый немецкий обескуражил и пошатнул патруль. Немцы колебались, не зная, чему верить – то ли глазам и бумаге, то ли ушам.
А Гордеева начала вещать так, что слышно ее было и в соседних дворах.
Суть ее немецкой пламенной речи, щедро украшенной редкими и сложными ругательствами, сводился к тому что эта чернявая – моя невестка, я сама принимала ее в родах у матери. Она мало того что крещеная, но и отказалась вступать в компартию. Там у вас этого не написали? Так я вам сейчас расскажу. Эта дура замужем за моим сыном, истинным арийцем, инженером! И я сейчас перемеряю твой бараний череп и найду сто отличий от настоящего немца! А еще я (тут Фердинандовна перешла на русский) – найду и вырву своими руками все детородные органы той дряни, которая написала донос! А еще пойду в немецкую комендатуру и расскажу, как она, эта дрянь, партизанит и поливает грязью настоящих потомственных немцев, живущих в этом гадюшнике!
Старший патруль попытался вежливо перебить фрау Хорт и показать бумагу.
Но та снова перешла на язык Гейне:
– Подотрись этой бумагой! Как должно быть стыдно твоей маме, что ее сын – не воин, а дерьмо, которое ловит баб по дворам! Если ты, ублюдок, сейчас же не отпустишь мою невестку, завтра будешь гнить в окопе, а не бухать в Одессе! Уж поверь мне! А эту конченую оставьте мне – я пожилая женщина, я отдала ей своего сына, и мне нужно, чтобы за мной горшок выносили! Вон пошли!
Немец улыбнулся:
– Яволь, фрау Хелен. – И, наклонившись, шепнул ей: – Боже, как вы похожи на мою маму! Я как дома побывал!
Он прикладом легонько подтолкнул остолбеневшую Женю к Гордеевой.
– А…а? – Полицай обескураженно смотрел, как немцы отпускают списочную жертву.
Гордеева, внезапно резко для ее отекших, как колоды, ног подлетела к полицаю и оказалась в паре сантиметров от его лица.
– Ага! Так я и знала! – торжественно объявила она, уже по-русски, осмотрев его через прищуренные веки. Полицай покраснел.
– Я тебя узнала! Ты ж с Госпитальной! Из тринадцатого номера! Правда! В патрулях и летучих отрядах раньше с красными ходил! Только сопливый совсем был.
– Она сумасшедшая! – завопил полицай. – Идемте уже!
– Ну как же! Ты смотри – как триппером своим в моем кабинете трусить, так он на полусогнутых стоял и сопли на кулак наматывал, чтоб жена не узнала! А тут – сумасшедшая! Я тебе, милый, помню, в тридцать втором башку зашивала, которую тебе граждане недовольные раскроили. Шрам же остался?
Полицай побелел. А Фердинандовна упивалась триумфом:
– Старшим товарищам перевести?
Жертва феноменальной памяти Гордеевой судорожно затряс головой и направился к выходу под хохот немцев.
Женя стояла посреди двора в ступоре.
– Спасибо…
– На здоровье! – фыркнула Гордеева и поплелась враскачку к лестнице.
– И не таскайте мне это дерьмо пережаренное! У меня от него метеоризм!
– Что? – повела головой окончательно поплывшая Женя.
– Пердеж! Так понятно? Вот же ж тундра безграмотная! – хмыкнула Гордеева и продолжила восхождение на второй этаж.
Женька улыбнулась. А потом рванула через две ступеньки домой, захлопнула дверь детской и, запихнув в рот Вовкину подушку, исходила слезами и беззвучным криком, пока не выплакала, не выорала весь ужас. Через час она выйдет на коридор, затянется папиросой и осмотрит двор.
Кто? Кто написал донос?
Из соседней двери выскочит Нюся:
– Женечка, деточка, ты как?
– Не дождетесь, суки, – отрезала Женя. – Тебе моя хата понадобилась? Бога не боишься? А мужа моего?
– Женька, дура! Ты чего? Совсем мишигинер?! Да я с твоей матерью сорок лет душа в душу жила!
– Тварь, я тебя найду! – Женька облокотилась на перила своими костлявыми бедрами и проорала в сонный двор: – И тебе будет мало места в Одессе! Слышишь?!
Двадцать дней дороги прошли как в тумане. Ксеня, самая младшая из Беззубов, умудрилась протащить Фиру и Ванечку через все дорожные ужасы эвакуированных с максимальным комфортом. Ее дар вычислять нужных людей, сохранять веселое, наплевательское отношение ко всем трудностям и возникшим препятствиям и чисто одесское умение договариваться в любых обстоятельствах помогали найти билеты, добывать еду и даже заполучить целое купе без попутчиков. Неслыханная роскошь. На третий день пути в поезде Фира вдруг заметит:
– Ксюша, а где твои серьги?
Серег, про которые Лидка сказала, что неприлично носить на себе новый «форд», тяжелых дореволюционных серег червонного золота с крупными сапфирами и осколками бриллиантов по периметру, не было.
– А, – беззаботно отмахнулась Ксюха, – еще заработаю. Мам, да что ты нервничаешь? Ты к золоту неправильно относишься – это же просто ресурс. Пришло, ушло, опять пришло.
В Хабаровске они за два месяца сменили три адреса от одной теплой, но маленькой комнаты с хозяйкой до предоставленной рабочей отдельной просторной квартиры. Ксеня могла уйти на несколько суток, потом проспать часов четырнадцать, засесть на кухне с какими-то бухгалтерскими книгами и снова уйти в ночь. Еще через месяц ее круглосуточные дежурства стали редкими. И появились шубы. Сначала для Ваньки из котика. Через неделю для Фиры – каракулевая, в пол, с огромным воротником из чернобурки.
– Бабушка – буржуй! – расхохотался Ванька, когда Фира вышла в обновке в центр комнаты.
– Бабушка – королева, запомни! Чтоб жене своей такую купил, понял? – обняла его Ксеня.
– Ну зачем ты тратилась?
– А зачем всю жизнь на потом откладывать? Сейчас надо радоваться.
– Так война идет!
– Тем более. А вдруг убьют завтра – так и помрем печальные и без шубы.
– Как у тебя все так легко?
– Так жить легко. Вы сами себе все усложняете. Носи на здоровье. – Ксеня чмокнула маму в макушку.
Сама она продолжала гонять по морозу в своем пижонском тонком пальто. И категорически отказывалась надевать валенки вместо модельных ботиночек. Фира умоляла:
– Забери шубу! Застудишься!
– Мама, мне до работы добежать, а тебе полдня этого бандита по всем горкам ловить. И куда мне твоя шуба? Я ее вообще как детскую купила.
– Ксеня… – Фира с опаской смотрела на дочь, – деточка, чем ты занимаешься? Это не опасно?
