Книга Эстетика - Вольтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Театр, построенный по правилам, должен быть весьма обширным, он должен напоминать часть форума, перистиль дворца, вход в храм. Он должен быть устроен так, чтобы действующее лицо, появляясь перед зрителями, могло при этом в случае надобности оставаться невидимым для других действующих лиц. Он должен поражать своим видом, ибо всегда надо прежде всего прельщать взор. Он должен допускать самое пышное и величественное зрелище. Все зрители должны равным образом хорошо видеть и слышать, какое бы место они ни занимали. Разве можно достигнуть этого при тесной сцене, где толпятся молодые люди, едва оставляя актерам площадку шириной в десять футов? Потому-то большинство пьес и являют собой лишь длинные разговоры; часто на нашей сцене всякое театральное действие выглядит жалко и смешно. Это неустройство продолжает существовать только потому, что оно вошло в обычай – редко сносят свой дом, хотя и знают, что он плох. Общепринятые злоупотребления никогда не пресекаются, пока они не доходят до последней крайности. Впрочем, когда я говорю о театральном действии, я имею в виду обстановку, распорядок, размещение действующих лиц, событие, необходимое по ходу пьесы, а не пустые спектакли, не столько пышные, сколько ребяческие, не ухищрения декоратора, которые восполняют бесплодие поэта и тешат взор, когда автор не умеет ласкать слух и трогать душу. Я видел в Лондоне одну пьесу, где со всевозможной точностью представляли коронацию английского короля. На сцену въезжал на коне рыцарь в полном вооружении. Я слышал иногда, как иностранцы говорят: «Какую прекрасную оперу у нас давали! Там неслось вскачь больше двухсот гвардейцев!» Эти люди не знают, что четыре прекрасных стиха в пьесе стоят больше, чем кавалерийский полк. У нас в Париже есть иностранная комическая труппа[474], которая, редко располагая хорошими пьесами, устраивает на сцене фейерверк. Еще Гораций, у которого было больше вкуса, чем у кого-либо другого из древних, осудил эти глупости, прельщающие народ.
Из всего того, что я имел честь Вам сказать, монсеньор, Вы видите, что было довольно смелой затеей представить Семирамиду, созывающую высшие сословия государства, чтобы объявить им о своем браке; тень Нина, встающего из могилы, чтобы предотвратить кровосмешение и отомстить за свою смерть; Семирамиду, входящую в его усыпальницу, откуда она выходит, умирая от руки своего сына. Можно было опасаться, что это представление возмутит зрителей. И вначале действительно большинство тех, кто посещает спектакли, объединились против этой трагедии нового рода, столь не похожей на любовные элегии, к которым они привыкли. Говорят, что некогда в одном из городов великой Греции назначались награды для тех, кто придумает новые развлечения. Здесь было нечто противоположное. Но какие усилия ни прилагались к тому, чтобы ниспровергнуть этого рода драму, поистине ужасающую и трагичную, они не имели успеха. Наперебой говорили и писали, что в наш век уже не верят в привидения и что явления духов умерших не могут быть в глазах просвещенных наций ничем иным, как ребяческой выдумкой. Как, весь Древний мир верил в эти чудеса, а нам не дозволено сообразовываться с традициями Античности! Как, наша религия освятила предания о сверхъестественных вмешательствах Провидения, а нам говорят, что смешно их возобновлять!
Римские философы времен империи не верили в привидения, однако молодой Помпей вызывает тень усопшего в «Фарсалии»[476]. Англичане, конечно, не более римлян верят в привидения, однако они каждый день с удовольствием смотрят трагедию «Гамлет», где появляется тень короля примерно при таких же обстоятельствах, как тень Нина на парижской сцене. Я, разумеется, далек от намерения во всем оправдывать трагедию «Гамлет». Это грубая и варварская пьеса, которой не потерпела бы самая низкая чернь Франции и Италии. Там Гамлет лишается рассудка во втором акте, а его возлюбленная в третьем; принц убивает отца своей возлюбленной, притворяясь, что хочет убить крысу, а героиня бросается в реку. На сцене для нее роют могилу, могильщики отпускают достойные их шуточки, держа в руках черепа мертвецов, принц Гамлет отвечает на их отвратительные грубости не менее отталкивающими безумными речами. Тем временем одно из действующих лиц завоевывает Польшу. Гамлет, его мать и его отчим вместе пьют на сцене; в трагедии поют за столом, ссорятся, дерутся, убивают друг друга. Можно подумать, что это произведение – плод воображения пьяного дикаря. Но среди грубых надругательств над правилами искусства, еще и поныне делающих английский театр столь нелепым и варварским, мы находим в «Гамлете», к еще большему нашему удивлению, возвышенные места, достойные величайшего гения. Кажется, будто природе было угодно соединить в голове Шекспира самое сильное и великое, что только можно вообразить, с самым низким и отвратительным, что только может заключаться в грубых шутках, лишенных всякого остроумия.
Надо признать, что в числе красот, которые в этой трагедии блещут среди ужасных несуразностей, одна из самых поразительных – неожиданное появление тени отца Гамлета. Оно всегда производит огромное впечатление на англичан – я имею в виду наиболее образованных и лучше других чувствующих всю безобразность их старого театра. Эта тень уже при одном только чтении внушает больший ужас, чем появление Дария в трагедии Эсхила «Персы». Почему? Потому что Дарий у Эсхила появляется только для того, чтобы возвестить о бедствиях своей семьи, тогда как у Шекспира тень отца Гамлета приходит потребовать мщения, обличить тайные преступления; она не бесполезна и не притянута искусственно, она призвана убедить нас в том, что существует незримая сила, которой подвластна природа. У всех людей есть чувство справедливости, и они, естественно, желают, чтобы небо не оставалось безучастным к неотмщенному злодеянию; во все времена и во всех странах будут смотреть с удовлетворением, как Верховное существо карает тех, кого люди не могут призвать к ответу. Это утешение для слабых и узда для порочных, наделенных могуществом:
Вот что говорит Семирамиде верховный жрец Вавилона и что преемник Самуила мог бы сказать Саулу, когда тень Самуила возвестила царю, что он осужден[477].
