Книга Порода. The breed - Анна Михальская

Третий июнь был последний, и я пришла к Володе Быкову в общежитие. Предлог был совершенно невинный — какая-то работа, кажется, приемная комиссия. Или выборы. Общежитие МГПИ было только что построено на пустырях юго-запада. Из окна на неизвестно каком этаже виднелась высотка МГУ — далеко впереди, почти в центре Москвы. Вровень с окном пролетали стрижи. Вокруг лежали поля вздыбленной глины, усеянные мертвыми костями выкорчеванных садов, брошенных черных избенок. Выщербленными челюстями щерились покосившиеся деревянные заборы.

Но комната была белой, по-европейски опрятной, и предметы говорили о том, что к Володе Быкову вплотную приблизился Запад: пепельница, стаканы для воды, бутылки колы. На столе лежала диссертация — готовая; в специальной немецкой коробке помещалась картотека старославянских фраз. Весь визит я простояла у окна, с тоской глядя на шпиль университета, выпила колы и ушла. В августе мне сказали, что Быков женился-таки на своей немке (ни о каких немках до этого я и слыхом не слыхала) и уехал в Германию жить вместе с ее высокопоставленной социалистической чиновной семьей.

И вот всего месяц назад, в мае, он позвонил мне в Москву из Смоленска. И пригласил навестить, вспомнить аспирантские годы.

Володя Быков показался мне не холоден и не горяч. «А как ты тепл, — сказано в Апокалипсисе, — то изблюю тебя из уст моих». Сильно сказано. Беспощадно, быть может. Но жизненно верно. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Так, неопределенность. Или не любит, или слишком осторожен. Тоже плохо. Нет, не доверяю. Нет, не обрадовалась. И не поехала. Но телефон записала — и кто бы мог подумать, что судьба будет так услужлива. Видно, не миновать мне ее промысла. А промысел в том, чтобы прах мой смешался с тонким слоем земли между зеленой травой и белой известковой скалой Альбиона. Но для того, — знала судьба, нужно сперва соединить меня с Ричардом. И покрепче. — Так вот зачем понадобился тебе (с этого мгновения я стала обращаться к судьбе прямо — что ж, ведь она как-никак моя!) — вот для чего поступил в аспирантуру МГПИ Володя Быков из города Смоленска. И вот почему наш профессор Леонард, известный более как Леопард, дал этому провинциальному юноше с обликом древнего кривича-дреговича ту фразу для разбора на экзамене — фразу, от которой переглянулись и оживленно зашевелились и аспиранты, и комиссия — «Я влюблен в эти плисовые штаны». Зачем тебе все это? — спросила я судьбу и взглянула направо, где рядом со мной сидел за рулем Ричард. Глядя вперед, он улыбался и чуть слышно насвистывал.

Очнувшись, я поняла, что в машине происходит нечто необычное — иначе как возможно было долгое полузабытье воспоминаний и первый в моей жизни разговор с судьбой. Наверное, Мэй задремала — не успела выспаться после вчерашнего, потому и молчит. Я посмотрела в зеркало заднего вида. Дыхание мое перехватило. В подводной глубине зеркала отражалось лицо Мэй — напряженное, страстное, неподвижное. Ее глаза, сейчас темные, глубокие, были сосредоточены на мальчишеском профиле Ричарда, на светлой пряди, которую сдувал с его лба свежий ветер, на сильной загорелой шее молодого солдата над расстегнутым белоснежным воротом рубашки.

Золотое утро померкло, посерело. Кажется, на солнце набежало облако. Гоночная была такой низкой, что из бокового окна неба было не рассмотреть. А вперед смотреть не хотелось — можно было встретить взгляд Мэй в зеркале.

Глаза желания. Жажды и отчаянья. Тоски по любви — без надежды. Но если смотреть такими глазами — любовь уже рядом. Недолго Мэй осталось грустить. Вот-вот заплачет она, и не на пустынной песчаной дороге, а в объятиях любви.

Я улыбнулась от счастья. А ведь Мэй ничего не знает.

Ричард ввел машину в город Ньюмаркет. Город, как русская деревня, был весь — одна улица. Дома соединялись друг с другом накрепко, тесно держась под руки. Перед дверями и вокруг окон цвели розы, петунии, резеда и душистый горошек.

Быть может, и я так смотрела — на кого — нибудь другого перед тем, как встретила губительный взгляд коварного скитальца Сиверкова в самую долгую ночь позапрошлого года.

День вослед этой ночи был уже длиннее, а те, что вереницей побежали следом, все прибавлялись: ведь свет сиял. Узкая полоска вдоль ободка радужки у одного его глаза была туманно- белой. Тонко-прозрачной, как новорожденный месяц. Было ясно, что этот человек прожил очень счастливое детство. Рядом с ним — и только с ним рядом — шумел то зеленый лес, то морской прибой. Апельсин пламенел, как закатное солнце. Землистая кожа картофелины скрывала зеленые шершавые листья, они разворачивались, и вот уже в воздухе витал жгучий июльский запах фиолетовых и белых цветочных фонариков с оранжевым огоньком наверху. При нем любовь не уносилась ввысь, а все норовила забиться ему за пазуху. Он отгонял ее, как ручную навязчивую птицу, а она вилась вокруг, чтобы сесть к нему на плечо.

И все-таки отогнал. Она покружила, все удаляясь, и наконец, потеряв надежду, исчезла из виду.

— Ричард, — услышала я голос Мэй. Он звучал ниже и был чуть хриплым. — Приехали. Причаливай.

Гоночную загнали в сверкающее на солнце стадо автомобилей, припаркованных у торгового центра, и мы с Ричардом последовали за Мэй. Она шагала впереди и, пожалуй, единственная в толпе покупателей торопилась. По ее приказу мы взяли по тележке, куда наша предводительница, что-то бормоча себе под нос, как средневековая ведьма, стала швырять упаковки, пакеты и целые мешки. Я было остановилась у прилавка, где, пошевеливая радужными плавниками и разевая рты в попытках продлить уходящую жизнь, задыхались на льду морские твари. Так прекрасны были эти существа, что перед ними замер бы любой обитатель улицы Плющихи. Но жители Ньюмаркета были к ним равнодушны.

Ричард все улыбался. Мне показалось, что он с удовольствием репетирует семейную жизнь: явление первое — молодая пара в супермаркете. Вдруг я вспомнила, что все это — блестящие тележки с красными ручками, ряды полок, яркие пакеты, мужчина рядом, ощущение довольства, солнце, немного душно — все это уже когда-то было. Ну что ж, обычное déja vu. Случается, когда устаешь от напряжения. Спокойно. Все в порядке. Ты ведь собираешься тут жить — вот и привыкай. Так и должно быть. Я обернулась. Округлый розоватый бок крупной рыбы, весь в фиолетовых пятнах нежнейшего тона, поднялся и опустился. Верно, то был последний вздох. Рядом с ней дрогнуло щупальце осьминога, свилось в тугое кольцо, расправилось и затихло. Я отвернулась и догнала Ричарда.

Солнце на улице сияло так, что темнело в глазах. Но Мэй легко удалось обнаружить Гарольда — он махал нам рукой от мерседеса, к которому мы и причалили груженые телеги. Шофер погрузил и увез покупки, а мы снова уселись в красную гоночную.

— Куда? — спросил Ричард. — Что сначала — ланч или Джулия?

— Ланч, конечно, — приказала Мэй. — Ричард, дорогой, давай поедем в то чудесное кафе на речке — ну, то, что с утками.

— Анна, вы любите жареную утку?

— Да нет, — засмеялась Мэй, — утки там плавают под мостиками, а кафе на такой платформе, прямо на воде. Помнишь?

Ричард вспомнил, и через несколько минут мы сидели за столиком под полотняным зонтом, вокруг нас плескалась зеленая вода крошечной речушки, а ивы склонялись над ней так низко, что серые утки появлялись из-за них со своими выводками, словно из-за кулис провинциального театра. Ланч начался с неизменного белого вина.