Книга Будьте как дети - Владимир Шаров

Север – особая жизнь, после него трудно приноровиться к другому. Я хотел это сказать, но смолчал, в конце концов Сережа был взрослый человек, что касается собственной судьбы, решал сам. Сейчас я думаю, что смена курса готовилась давно, потому что тут же он объяснил, что с нынешней партией на Обь едет интересный молодой художник, как и он – выпускник Строгановского института. Его преемник уже всем представлен и даже зачислен в штат. Других проблем тоже не предвидится: есть два больших договора с Детгизом, где подряд выходят сказки чукчей и тунгусов с Сережиными иллюстрациями. Книги вот-вот пойдут в типографию, то есть его часть работы и со сказками, и с монографией закончена и принята.

Новостей было много, и, в общем, новости хорошие. Сережины дела явно шли в гору. Что он незаурядный художник, я знал, но Север был чем-то вроде отстойника, он неплохо кормил, но на другое надеяться не следовало. Сразу три книги было большой удачей, однако поздравить его я не успел: разговор снова свернул. Оборвав книжную тему, Сережа спросил, нельзя ли увидеться с моим приятелем Алешей Сабуровым.

Алеша был геоботаник, человек совершенно лесной. Трижды он был женат, но недолго. Жены поначалу верили, что сумеют добиться его оседлости, заставят защитить диссертацию, благо материала, который он собрал, хватило бы на десятерых, а дальше – обычная академическая карьера. По-моему, и он на это надеялся, однако всякий раз не выдерживал. Лишь только по календарю наступал март, срывался, уезжал в Сибирь или на Дальний Восток. Там еще была настоящая зима, до полевого сезона почти два месяца, но он всегда сам готовил инвентарь, сам чертил маршруты и нанимал рабочих. В общем, по своей природе он был хозяин, а в Москве делался деталькой огромной несуразной машины, в которой никогда ничего не понимал. В городе он тосковал, всё путал, со всеми портил отношения, и как-то так получалось, что не уехать уже не мог. В конце концов сабуровским женам надоедало быть соломенными вдовами и они уходили. Но обид не было, плохо Алешу никто не вспоминал.

Сережа знал, что Алеша работает в Нелидове, в Центральном лесном заповеднике, и сказал, что был бы рад туда съездить. Я ответил, что мы лишь разминемся. Пару дней назад я разговаривал с Алешей по телефону, и он сказал, что на Рождество, то есть послезавтра, будет в Москве.

С Алешей мы пошли к Сереже 9 января, вволю разговевшиеся и отоспавшиеся. Открыв дверь и троекратно обнявшись, Сережа отвел нас в свою комнату, стал заваривать чай. Староверческих икон уже не было, и от протекшего недавно потолка, оборванных обоев шла сырость. Сережа и раньше не отличался домовитостью, но сейчас вид был и вовсе барачный. В контраст с обстановкой разговор показался почти светским.

Обсуждали в основном, что было интересно Алеше – территории в Западной Сибири, которые необходимо отвести под заповедники и заказники. Они и здесь неплохо понимали друг друга, хотя было ясно: для Сережи леса – простой довесок. В сущности, заповедник, Алеше был задан единственный вопрос: не знает ли он в соседних с Москвой областях большого болота, настоящей непролазной топи, где, даже если постараться, найти тебя было бы трудно. Кроме того, желательно, чтобы посреди мха было озеро не озеро, но пространство открытой воды, а недалеко высокий холм, на котором можно было бы обосноваться.

Сабуров, не задумываясь, ответил, что километрах в семидесяти на север от их заповедника есть болото, которое называется Медвежий Мох. Лично он, Алеша, там пока не был, но, если судить по аэрофотосъемке и описаниям, Медвежий Мох – ровно то, что нужно Сереже. Топь в стороне от любых дорог, площадь ее примерно девятьсот километров, то есть от края до сердцевины, откуда ни зайди – не меньше пятнадцати верст. Прямо по Сережиному техзаданию, по центру мха – ложбина, и в ней – овальное, вытянутое с юга на север озеро. Дно глубокое, точно больше шести-семи метров, а сколько – никто не мерил, может, и тридцать, потому озеро и не зарастает. Рядом с водой – ложбина и пропахана ею гранитная глыба, одна из самых крупных в Калининской области, которую, уходя на север, потерял карельский ледник. Насколько он, Алеша, помнит, над урезом воды этот камень возвышается метров на пятнадцать-семнадцать.

Камень за двадцать тысяч лет успел покрыться наносами и порос настоящим строевым лесом. «Сосна и ель, – добавил Алеша, – элитные, коренные. На Валдае участков подобной сохранности единицы. – И продолжал: – Прежний директор нашего заповедника был из выдвиженцев; большой энтузиаст лесопосадок в Калининской области, он хотел вообще осушить все болота. Клал глаз и на Медвежий Мох. Лет восемь назад летом туда пригнали десяток тракторов, велели, кружа по периметру, прокладывать мелиоративные канавы. Но ничего не получилось. Потопили в торфе кучу техники и отступили».

Сережа: «Значит, до камня можно добраться только зимой?» Алеша: «Да. К середине декабря полыньи на Валдайских озерах замерзают даже там, где со дна бьют мощные ключи. Дальше, до конца марта, лед толстый, прочный, если ее не перегружать, выдержит и полуторку». Кстати, продолжал Сабуров, если мы решим ехать где-нибудь в середине марта, он охотно присоединится: посмотреть на Медвежий Мох ему и самому интересно. Нам был дан и другой совет. Конечно, сказал Алеша, пройти пятнадцать-двадцать километров с рюкзаком не проблема, но, коли у Сережи серьезные планы, он бы, Алеша, пешком не шел. Если много барахла, куда проще в одной из деревень по краю болота найти лошадь. Алешиной рекомендации мы вняли, и через неделю, когда Сабуров переслал из Нелидова миллиметровую карту Медвежьего Мха, на моем «запорожце» отправились на разведку.

Подходящих деревень, то есть таких, куда вела хотя бы грунтовая дорога, было восемь, и уже во второй, Аникеевке, мы познакомились с Акимычем – хорошим, правильным стариком, у которого была и лошадь – мерин Доля, и сани. С Акимычем мы первый раз и проехали по Медвежьему Мху. К сожалению, насчет озера ничего определенного сказать не могу, подо льдом с метровым слоем снега разглядеть что-нибудь трудно, правда, когда перестало трясти, мы поняли, что кочки кончились, под нами – зеркало воды. Остров же мне определенно понравился: небольшой, всего гектаров в тридцать круглый холм, этакий лоб, как и обещал Алеша, весь заросший сильным, здоровым лесом.

В январе день короток, обернуться засветло мы не успели. Хотя была луна, решили лошадью не рисковать, и на поляне, под старой елью разбили бивуак. Мороз был несильный. Ветер с Балтики нагнал тепло, из деревни мы выезжали вообще в оттепель. Оставшись, задали мерину сена, развели костер, принялись готовить ужин. У меня были две бутылки водки, мы выпивали и под них, как куры на насесте, рядком усевшись на сани, чуть не до рассвета слушали старика. Акимычу было что рассказать – зимой сорок второго года он попал в окружение, потом три года был в немецком плену, из них два – в концентрационном лагере «Берген-Бельзен», а когда вернулся в Россию, получил срок за измену родине и еще восемь лет провел в нашем лагере под Карагандой. Свою жизнь он вспоминал без ненависти, раз даже похвастался, что в деревне – единственный, кто вернулся живой и не инвалид.

На следующий день мы благополучно возвратились в Аникеевку, а оттуда, отказавшись от баньки, на машине через пять часов въезжали уже в Москву. Сережа был весел, говорил, что всё складывается отлично, я тоже был доволен, хотя будущее представлял смутно. Про Сережины намерения я, конечно, догадывался, однако всерьез к ним не относился, считал за что-то вроде игры. Как быстро пойдет дальше дело, мне и в голову не приходило.