Книга Керенский - Владимир Федюк

Процедура образования третьего по счету состава Временного правительства (и второго коалиционного) существенно отличалась от того, что имело место ранее. Первое правительство, родившееся в мартовские дни, формально возникло по почину Государственной думы. Второе, появившееся в результате апрельского кризиса, формировалось по принципу партийного представительства. Третье было сформировано лично Керенским по персональному признаку. Уже это ставило Керенского в особое положение. Неожиданно для всех участников политических комбинаций (и, может быть, в какой-то мере для себя) Керенский оказался единственным связующим звеном между правыми и левыми.

Эта была вершина власти. Вершина не в том смысле, что вся страна отныне повиновалась мановению руки Керенского. Погружавшаяся в анархию Россия не повиновалась никому. Керенский занял место на вершине, потому что отныне не только друзья, но и недоброжелатели должны были молиться за него. Через много лет Керенский писал, что решение возглавить правительство в такой ситуации, возможно, было ошибкой. "Может быть, мне стоило временно уйти в отставку в тот самый момент, когда мой престиж и популярность в центральных партийных комитетах и среди профессиональных политиков стояли очень высоко. Сохранив авторитет в глазах народа, я, может быть, сберег бы то, что пошло бы на пользу России в худшие, тяжелейшие дни, которые ее ожидали".[261]

Гадать, что было бы, — вещь бесполезная. Важнее другое. Родившаяся в июле конструкция власти была очень неустойчивой. Она всецело зависела от одного человека, от его капризов, настроения, переменчивого поведения. Кого-кого, а Керенского никак нельзя было считать образцом последовательности. К тому же за его спиной не стояли ни одна политическая партия, ни одна организованная сила. Весной и в начале лета 1917 года страной управляла улица. Июльские дни стали апогеем торжества уличной стихии. Теперь наступали времена, когда решающим фактором становились дворцовые интриги.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ВОЕННЫЕ НЕУДАЧИ

В накале политической борьбы события, происходившие на фронте, как-то отошли на второй план. Между тем назревала настоящая катастрофа. Как мы уже писали, к началу июля немцы и австрийцы развернули контрнаступление в расположении русского Юго-Западного фронта, обратив русские армии в паническое бегство. В этих условиях главнокомандующий фронтом генерал Гутор проявил растерянность и неумение контролировать ситуацию. Его панические просьбы о помощи вызывали в Ставке крайнее раздражение. На очередную такую телеграмму от 7 июля главковерх А. А. Брусилов отвечал: "Войск в вашем распоряжении больше, чем нужно. Необходимо принять все меры, чтобы заставить их драться. Не допускаю мысли, что между сосредоточенными в районе прорыва частями не нашлось доблестных и верных долгу полков, которые не остановили бы небольшие части противника, наступающие только потому, что перед ними отходят".[262] Вечером того же дня Брусилов подписал приказ о назначении на должность главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Корнилова.

Новый пост Корнилов занял в очень тяжелое время. Фронт разваливался на глазах. 8-я армия еще держалась, но было ясно, что и она не сумеет остаться в стороне нараставшей паники. Казалось, что все кончено, враг может продвинуться сколь угодно далеко и не встретить при этом сопротивления. От Корнилова ждали чуда. Но кое-кто, хотя пока таких людей было немного, рассчитывал на нечто большее, чем просто чудо.

В начале июня 1917 года Временное правительство учредило должности армейских комиссаров. В 8-ю армию, которой тогда командовал Корнилов, в этом качестве был прислан член Исполкома Петроградского совета М. М. Филоненко. Накануне революции штабс-капитан Филоненко был помощником командира броневого дивизиона. Подчиненные его не любили. Говорили, что в бытность его на фронте по его приказу был насмерть засечен один из солдат. После этого Филоненко, опасаясь мести, поспешил перевестись в Петроград. В Петроградский совет он попал благодаря хорошо подвешенному языку. Когда в войсках были введены должности армейских комиссаров, у руководства Совета не нашлось под рукой подходящих кандидатур, а Филоненко вызвался сам и потому получил назначение.

В воспоминаниях Ф. А. Степуна можно найти следующую характеристику Филоненко: "Мне этот почти фатовато одетый, театрально жестикулирующий, остро и четко говорящий человек, по-кошачьи круглоголовый, круглолицый и кругло-глазый, всегда представлялся выходцем из талантливо и умно, но несколько безвкусно написанного авантюрного криминального романа".[263] Склонность Филоненко к авантюризму отмечали и другие знавшие его современники. Таких "профессионалов революции" в те смутные времена было немало. Филоненко решил сделать ставку на Корнилова, с тем чтобы и самому подняться вместе с ним к тем вершинам, которые сулили и власть, и славу, и другие не менее головокружительные перспективы.

Однако для этого нужны были связи, которых у Филоненко попросту не было. Зато они имелись у человека, занимавшего должность комиссара соседней 7-й армии. Имя Б. В. Савинкова хорошо знала вся страна. Правда, скорее не Савинкова, а литератора Ропшина. Подписанные этим псевдонимом романы "Конь бледный" и "То, чего не было" создали Савинкову известность бóльшую, чем деятельность в составе боевой организации партии эсеров. Летом 1917 года в журнале "Былое" начали печататься воспоминания Савинкова, вновь привлекшие к нему изменчивое внимание публики.

Подобно многим писателям, Савинков настолько сросся со своими литературными персонажами, что даже в жизни носил маску Жоржа из "Коня бледного" — холодного и несколько циничного человека с железной волей и неукротимой энергией. Примерно в эти дни Савинкова впервые увидел Ф. А. Степун. Вот как он описывает свои впечатления от этой встречи: "На трибуну взошел изящный человек среднего роста, одетый в хорошо сшитый серо-зеленый френч с непринятым в русской армии высоким стояче-отложным воротником. В суховатом, неподвижном лице, скорее западноевропейского, чем типично русского склада, сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Говорил Савинков, в отличие от большинства русских ораторов, почти без жеста, надменно откинув лысеющую голову и крепко стискивая кафедру своими холеными барскими руками. Голос у Савинкова был невелик и чуть хрипел. Говорил он короткими, энергичными фразами, словно вколачивал гвозди в стену".[264]

Удивительно, но этот революционер с гигантским стажем по характеру своему меньше всего был народолюбцем. Савинков никогда не работал в "массах", не занимался пропагандой, не вел просветительские кружки. В подполье он ухитрялся оставаться аристократом и не скрывал несколько брезгливого отношения к толпе. Не изменил он этому и в дни революции. Савинков не стеснялся называть Петроградский совет "Советом рачьих, собачьих и курячьих депутатов", чем приводил в священный ужас своих собеседников-социалистов.