Книга Николай Гумилев - Владимир Полушин

Георгий Чулков под псевдонимом Б. Кремнев написал в «Новом журнале для всех»: «Иные мэтры влияют на судьбу молодых поэтов своим непосредственным вдохновением, обаянием своего лиризма: они как бы тайно вручают своим ученикам талисман, чарующий сердце. Иные мэтры создают школы, открывая последователям особый художественный метод, технику, систему… Таинственное влияние первых иногда значительно, но не всегда плодотворно; влияние вторых не всегда значительно, но зато почти всегда полезно, как полезна деятельность старого и умного педагога. К этим последним относится Валерий Брюсов, который сумел научить своих последователей изящной точности стиля и крепкому и тугому ямбическому стиху, которому он сам учился у Пушкина и Баратынского. Среди учеников Брюсова выделяется даровитый Н. Гумилёв. Он не хуже мэтра умеет пользоваться сокровищами пушкинской речи и украшать свой стих жемчугами метафор во вкусе изысканного парнасца. Если стих Гумилёва не мелодичен и не певуч, как скрипка, зато в нем есть ясная звучность. Трубы герольда, воина и охотника… Природа и форма стихов молодого поэта соответствует темам и мотивам его творчества. Гумилёв не умеет петь свирелью о любви печальной и увядающей, о тайной боли сердца или об ужасе ночного хаоса: поэт всегда увлечен мечтами рыцаря или капитана, „открывателя новых земель“… В стихах Гумилёва есть прелесть романтизма, но не того романтизма, которым чарует нас Новалис или Блок с их магической влюбленностью в Прекрасную Даму, а того молодого, воинствующего, бряцающего романтизма, который зовет нас в страны, „где, дробясь, пылают блики солнца“».

Но, конечно, для Николая Гумилёва главным было то, как восприняли книгу мэтры символизма Вячеслав Иванов и Валерий Брюсов.

Вячеслав Иванов откликнулся на выход книги в седьмом номере «Аполлона»: «Подражатель не нужен мастеру; но его радует ученик. Независимого таланта требует от ученика большой мастер, и на такой талант налагает послушание: в свободном послушании мужает сила. Н. Гумилёв не напрасно называет Валерия Брюсова своим учителем: он — ученик, какого мастер не признать не может; и он — еще ученик. Он восхищается приемами наставника и его позой; стремится воспроизвести выпуклый чекан его речи, его величавый лирический и лироэпический строй, перенимает его пафос и темы; порой полусознательно передумывает его любимые думы… весь экзотический романтизм молодого учителя расцветает в видениях юного ученика, порой преувеличенный до бутафории и еще подчеркнутый шумихой экзотических имен. И только острота надменных искусов жизни реальной, жадное вглядывание в загадку обставившего личность бытия и в лик бытия нарастающего, упорное пытание смысла явлений, ревниво затаивших свою безмолвную душу, блаженство и пытка еще не остывших, только что выстраданных „мигов“, гнев живого на живых и страстные отклики испытателя судеб и воль на судьбы народа и города, земли и ближайшего своего соседа по одиночной камере воплощенной жизни, наконец-то запечатленное опытом и в душе установившееся чувствование, что поэт подлинно несет какую-то „весть“ и что он — один из „мудрецов“, т. е. воистину что-то познавших, и потому „хранителей тайны и веры“, — все это, что в изобилии есть у Брюсова и его определяет как ставшего и совершившегося, при всей незавершенности его окончательного лика и поэтического подвига, — еще не сказалось, не осуществилось в творчестве Н. Гумилёва. Но лишь намечается в возможностях и намеках. И поскольку наметилось — обещает быть существенно иным, чем у того, кто был его наставником в каноне формальном и Вергилием его романтических грез, кто учил его рядить Сказку в Армидин панцирь из литого серебра и переплавлять брызги золотых Пактонов восторга в тяжелые кубки с изощренной резьбой во вкусе элегантной пластики Парнаса… Н. Гумилёв подчас хмелеет мечтой веселее и беспечнее, чем Брюсов, трезвый в самом упоении — ибо никогда не утоленный — и в самом эффекте исступления сознательно решающийся и дерзающий — ибо непрестанно испытующий мыслию и волею судьбу и Бога… Еще Гумилёв-поэт похож на принца своей — впрочем, давно уже написанной — „Неоромантической сказки“, отправляющегося из своей „Залы Гордых Восклицаний“ (как забавно точно!) в химерические пустыни „Страдания“ на охоту за людоедами, которых легко пленяет при помощи зелий и наговоров какого-то домашнего духа, замкового дворецкого; после чего людоед, притащенный на аркане, заключается в башню и вскоре оказывается ручным… Поистине из стольких схваток и приключений вышел с честью юный оруженосец, которого рыцарь посылал на ответственные и самостоятельные предприятия, что кажется заслуживающим принять от него ритуальный удар мечом по плечу, обязывающий к началу нового и уже независимого служения. Романтически-мучительный период ученичества Н. Гумилёва характеризуется решительным преобладанием в его поэзии эпического элемента над лирическим…»

Вячеслав Иванов посчитал Гумилёва хоть и талантливым, но еще учеником. А как отнесся к книге его учитель Брюсов? Отказавшись писать рецензию для «Аполлона», он опубликовал свои заметки о книге в седьмом номере журнала «Русская мысль», где отметил: «…страна Н. Гумилёва это — какой-то остров, где-то за „водоворотами“ и „клокочущими пенами“ океана… Герои Н. Гумилёва — это или какие-то темные рыцари, в гербе которых „багряные цветы“ и которых даже женщины той страны называют „странными паладинами“. Или старые конквистадоры, заблудившиеся в неизведанных цепях гор, или капитаны, „открыватели новых земель“… или, наконец, просто бродяги по пустыне смерти, соперничающие с Гераклом… И удивительные совершаются в этом мире события среди этих удивительных героев… Гумилёв медленно, но уверенно идет к полному мастерству в области формы. Почти все его стихотворения написаны прекрасно, обдуманными и утонченно звучащими стихами. Н. Гумилёв не создал никакой новой манеры письма, но, заимствовав приемы стихотворной техники у своих предшественников, он сумел их усовершенствовать, развить, углубить, что, быть может, надо признать даже большей заслугой, чем искание новых форм, слишком часто ведущее к плачевным неудачам».

Гумилёв до и после выхода «Жемчугов» — это два разных человека. Первый — ученик, проситель, жаждущий познания тайн поэзии, стремящийся приобщиться к литературной богеме. Второй — поэт, путешественник, понимающий цену своему слову и умеющий ценить других поэтов. Теперь цепи ученика его будут тяготить.

В апреле 1910 года, получив несколько первых экземпляров своих «Жемчугов», Николай Степанович отправился к той, чьим дыханием были наполнены стихи этого сборника.

За то время, что Николай Степанович не видел свою невесту, в ее жизни мало что изменилось. Она продолжала учиться на курсах. 13 марта Анна Андреевна заполняет карточку расписания занятий на весенний семестр 1910 года, отметив те лекции, которые она собирается посещать. Свадьба должна состояться, как только Николай выправит все документы в университете.

В семье самой Анны Андреевны сообщение о том, что она собралась в очередной раз замуж, восприняли с прохладцей. Мать уже не верила дочери и даже иронизировала над ней. В рабочей тетради Ахматовой находим запись, относящуюся к этому периоду: «Бесконечное жениховство Н. С. и мои столь же бесконечные отказы, наконец, утомили даже мою кроткую маму, и она сказала мне с упреком: „Невеста неневестная“, что показалось мне кощунством». Конечно, у матери упоминание Богородицы вырвалось в порыве. Но, видимо, и она устала от непостоянства Анны.