Книга Строгановы. История рода - Татьяна Меттерних

Рузвельт был тяжелобольным, стоящим на пороге смерти. Его любезность и обаяние всегда скрывали присущую ему слабость. У него оставались силы на осуществление только двух своих целей: создание Организации Объединённых Наций, причём он был согласен отдать Советам три голоса по сравнению с одним у американцев; кроме того, он настаивал на поддержке со стороны России против практически уже побеждённой Японии, в обмен на Курилы и незамерзающий китайский порт Дайрен.

Он думал завоевать «Дядю Джо» своим обаянием, как это часто удавалось ему с другими, и побудить Сталина к тому, чтобы тот поддержал свободу и демократию. «Мы были все, как одна семья», – писал он с ликованием в одном из писем домой. Казалось, что он доверяет Сталину даже больше, чем Черчиллю; он позволял себе обмениваться с ним шутками и замечаниями, направленными против английских союзников. Черчилль защищался грубоватыми шутками школьника и состязался с Рузвельтом за право пользоваться расположением Сталина. Он уже не так настаивал на создании польского правительства в изгнании и проведении выборов под надзором союзников; в то же время он указал на «неуместное упоминание» о массовом убийстве поляков, устроенном Советами в Катыни, сказав, что «это только помогло Гитлеру». Однако в феврале 1945 года Гитлеру уже ничто не могло помочь.

Георгий рассказывал, что «сопротивление Черчилля было, видимо, несколько подавлено обыкновением русских много пить, потому что он совершенно неожиданно произнёс тост «за пролетариев всех стран» и пододвинул Сталину через стол небольшие листочки бумаги, на которых были записаны его предложения по пропорциональному разделу Восточной и Центральной Европы… «Они делили Европу так же просто, как если бы разрезали торт на кусочки; они передвигали туда-сюда по карте спички, в то время как среди этой подвыпившей компании беспрестанно звучали такие слова, как демократия и свобода. Это было ужасно».

Эта процедура, казалось, забавляла Сталина; он подписал английский документ размашистым росчерком. Черчилль писал позднее с гордостью: «Всё дело продлилось по времени не дольше, чем рассказать об этом».

На следующий день Сталин потребовал усиления влияния в Болгарии и Венгрии, с ним сейчас же в этом согласились. Некоторая неуверенность возникла по поводу Силезии, но Сталин сказал: «В Силезии скоро не останется ни одного немца».

За месяц до этого Черчилль писал своей жене: «Моё сердце скорбит, когда я слышу сообщения о толпах немецких женщин и детей, которые в потоках беженцев, растягивающихся на семьдесят километров, бегут по всем дорогам на Восток от наступающего врага. Но я убеждён, что они этого заслужили»[62].

Несмотря на такую уверенность, его всё-таки охватили запоздалые сомнения, и Черчилль спросил себя, не слишком ли опрометчиво он распорядился судьбой миллионов людей. Он обратился к Сталину:

«Не будет ли более благоразумно сжечь эти листочки?»

«Сохраните их!» – ответил Сталин насмешливо, а Черчилль написал домой своей жене:

«Я очень мило поговорил со Старым медведем. Чем чаще я его вижу, тем больше он мне нравится»[63].

Эти роковые листочки были написаны тем же самым Черчиллем, который в 1937 году в своём блистательном эссе о Троцком препарировал коммунистический вирус, как под микроскопом. Он писал тогда: «Любое проявление доброй воли, терпимости, примирения, сострадания или великодушия со стороны правительства или государственного деятеля ведёт к его падению… Демократия является только инструментом, который используется один раз, а затем выбрасывается; свобода – это лишь сентиментальная глупость, недостойная логически мыслящего человека… Всё это записано кровью в истории многих могущественных наций… Так выглядят коммунистическая вера и её цели. Кто предупреждён, тот вовремя вооружится!»

Своими уступками Черчилль не добился ни преимущества для своей страны, ни ускорения действий против Гитлера, ни предупредительности со стороны Рузвельта.

Георгий писал позднее: «Советы даже не ожидали, что они так легко достигнут так многого. Они были настроены на то, что им придётся долго торговаться, а получили всё бесплатно».

Он понимал каждый намёк, каждый поданный знак, еле слышно произнесённое шёпотом слово «ещё», когда они выдвигали всё новые требования, которые сразу же выполнялись. Охотнее всего он закричал бы сейчас: «Пощадите Европу!», но там не было никого, кто мог бы её защитить… ни одного француза, ни одного поляка.

И тем не менее, большую часть времени «большая тройка» проводила в дискуссиях о судьбе Польши, из-за которой Англия вступила в войну, в то время как военные и дипломатические советники беседовали в основном между собой.

Польское эмигрантское правительство было списано со счетов, Польша на востоке подверглась ампутации, а на западе была продвинута вперёд, к Германии. Германия делилась на зоны, подконтрольные союзникам, а возмещать ущерб забытой Франции должны были только Америка и Англия. Были внесены секретные оговорки, в результате чего окончательно и бесповоротно была решена судьба всех русских, находившихся в руках союзников, независимо от того, были ли это военнопленные или казаки, сумевшие уйти от коммунистов, которым они оказывали сопротивление ещё со времён революции, люди, спасавшиеся бегством во время Первой мировой войны, или войска, боровшиеся против Тито под командованием генерала Власова.

Свыше трёх с половиной миллионов человек были насильственно репатриированы, двадцать процентов из них – сразу же казнены. С лёгким сердцем было дано согласие на десять или двадцать лет рабского труда для немецких военнопленных, что в большинстве случаев было равносильно смертному приговору, «чтобы возместить ущерб, нанесённый немецким вторжением».

Бенеш поспешил открыть Чехословакию Советам, а Рузвельт задержал наступление американских войск, чтобы Советы смогли первыми войти в Прагу и Берлин.

Георгий хорошо знал подлинные интересы Российской Империи, что позволяло ему реально подойти к оценке подписанных соглашений, которые лишь на первый взгляд могли показаться выгодными. «Если говорить об отдалённой перспективе, то Россия не сможет выдержать напора той ненависти, которую она сама посеяла. Единственным ценным преобразованием можно было бы считать порт Дайрен, но и здесь кроется опасность вероятных конфликтов с Китаем и с Японией в будущем».

Однако в конце Черчилля всё-таки одолели сомнения, и он предложил «протянуть русским руку подальше в направлении Востока», от чего Рузвельт резко отмахнулся, заметив: «Тем самым мы проявили бы недоверие по отношению к нашему другу и союзнику».

После наполеоновских войн, выступая в 1815 году на Венском конгрессе, Меттерних прежде всего пытался убедить Россию и Англию в необходимости восстановления в Европе равновесия сил и в том, что нужно отказаться от мести и от раздробления побеждённой Франции.

В ялтинских соглашениях, принятых с учётом положения дел исключительно на данный момент, отсутствовали какие-либо представления о будущем, однако и не было полного согласия по вопросу о разделе Европы и мира на две сферы влияния, точно так же, как и не было принято окончательного решения по разделу Германии. Хотя не было подтверждено, что «Польша должна быть включена в советскую систему», тем не менее Восточная Европа и миллионы беззащитных людей отдавались во власть советского господства. Отказавшись от какого-либо контроля со стороны союзников за выборами в Польше и признав сталинское так называемое «Люблинское правительство», западные державы, как выразился позднее Черчилль, «окончательно погребли Польшу в советской сфере власти».