Книга Николай Клюев - Сергей Станиславович Куняев

Древняя мужицкая Русь в образе не то Распутина, не то Клюева входит в «гордую нашу столицу», и при её появлении готовы покинуть свои места «крест на Казанском соборе и на Исакии крест» — символы и хранители императорской, романовской России, замершей в предчувствии неминуемого возмездия.

Над потрясённой столицей Выстрелы, крики, набат; Город ощерился львицей, Обороняющей львят.

Поразительный образ! Львица — глава прайда, охотница и добытчица (охотник и путешественник Гумилёв хорошо знал повадки этих зверей). Мужицкая Россия — добыча градальвицы сама превращается в охотника на своего преследователя-хищника. И конца этой новой охоте не предвидится.

Что ж, православные, жгите Труп мой на тёмном мосту, Пепел по ветру пустите… Кто защитит сироту?

В диком краю и убогом Много таких мужиков. Слышен по вашим дорогам Радостный шум их шагов.

Стихотворение «Мужик» было написано в марте 1917 года и напечатано в книге «Костёр», вышедшей в 1918 году. Но нет никаких сомнений, что Клюев знал его до публикации. Весной 1917-го он был в Петрограде, очевидно, слышал его от самого Гумилёва и уже осенью написал свой ответ.

Меня Распутиным назвали. В стихе расстригой, без вины, За то, что я из хвойной дали Моей бревенчатой страны,

Что души печи и телеги В моих колдующих зрачках, И ледовитый плеск Онеги В самосожженческих стихах…

Клюев, утрируя слухи и сплетни, ходящие по столице о Распутине и применяя их к себе, подчёркивает своё первородство, обозначает свой природный русский и одновременно вселенский духовный исток — в образе Царьграда, Святой Софии, где Лев — сакральное животное в клюевском мире — не охотник на человека и не защитник от него своего потомства. В клюевской «алконостной России» они говорят на одном языке, который неведом мнимым друзьям и приятелям и временным «единомышленникам», окружавшим его в столице в канун краха империи.

Картавит дружба: «Святотатец». Приятство: «Хам и конокрад». Но мастера небесных матиц Воздвигли вещему Царьград.

В тысячестолпную Софию Стекутся зверь и человек. Я алконостную Россию Запрятал в дедовский сусек. …………………………… Потомок бога Китовраса, Сермяжных Пудов и Вавил, Угнал с Олимпа я Пегаса, И в конокрады угодил.

Слишком жива была в памяти Клюева встреча с Распутиным, с которым он пытался, но так и не смог найти общий язык.

И не мог Клюев не вспомнить своё посещение Царского Села и своих совместных с Есениным чтений перед Елизаветой Феодоровной в январе 1916 года в Марфо-Мариинской обители на Большой Ордынке и в её московской резиденции. Тогда-то и пущен был по питерским салонам слух о нём, как о новом Распутине. И «распутинский» мотив уже не отпустит его практически до конца жизни. Только если Распутин в реальности и клюевском представлении — охранитель и надежда трона, то Клюев — в 1917-м — его сокрушитель.

После гибели Распутина Ломан заказал Клюеву и Есенину стихотворный сборник в честь императорского дома. Императорский дом доживал последние недели, а царедворцы всё ещё играли в политику, просчитывали «тактику» и «стратегию». Благо — перед глазами уже был наглядный пример: книга вопиюще бездарных и не менее крикливых стихотворений Сергея Городецкого «Четырнадцатый год» с привлекшим всеобщее внимание «Сретеньем царя»… Клюев отозвался на предложение, более похожее на требование, поразительным документом, названным «Бисер малый от уст мужицких» (по образцу древней рукописной книги). Это не объяснение, не письмо, не послание. Это — духовный манифест.

В нём сконцентрировалось всё клюевское пребывание в литературном мире двух столиц. Унижение и злорадство писательского круга, вечные отсылки критиков к Никитину, Кольцову и Сурикову… Но не это главное, всё это — попутно. Главное — небесная Русь, воплощённая в художественном слове, как его понимали древнейшие русские устная и книжная традиции. Формально Клюев отзывается на приглашение Ломана, но по сути — пишет императору и царскому дому.

Здесь Клюев поднимается на удивительную высоту, с которой он, обладающий правом, дарованным тысячелетней традицией, обозревает всё художественное пространство России, накануне грандиозного мирового катаклизма. В этот раз он пишет:

«Государь и милостивец.

Брат Сергей поведал мне пресладостную весть о том, что Вам положил Бог на душу желание предать тиснению купно мои и Сергиевы писания. Усматривая в таковом душевном желании Вашем веяние Духа Животворящаго, пекущагося о всякой правде и красоте, и под тем или иным видом укрепляющаго в вечном свитке русско-народнаго творчества дела слабых рук наших и словеса наших грешных уст, я, Ваш, Государя моего, покорнейший слуга, имею честь доложить Вам, от совести моей, следующее: всякая книга достигает до высокаго и до низкаго, до сильнаго и до дрожащаго, наипаче же книга, отразившая в себе век, веру или дух народа и его природы; такой всосавшей в себя жизнь и родную природу книгой являются писания брата Сергея Александровича Есенина. Говорю сие не для слов, а от ясных осознанности и духовнаго прозрения златоустнаго лика Есенина в ряду таких жизнеписателей, как Андрей Рублёв, Гурий Никитин с товарищи и протч.

От Киевских пещер до Соловков тянется незримая для гордых глаз, золотая тропа русско-народнаго творчества. Те люди, которые протоптали эту тропу, много страдали, много трудились, много пролили крови… Теперешние же писатели и художники думают, что они родились сами по себе, скроенные из разрозненных лоскутьев западной мысли и дела. У них есть так называемая литература, они гордятся сказанным миру новым, будто бы русским словом, но то, что кажется последним достижением их мысли, давно родилось в стихийной душе народа. Доказательством же сего и служит медовое искусство брата Сергия…

Ведь это то же самое, что в гурьевских росписях церкви Златоуста, что на Коровниках, в Ярославле. Ведь это те же фрески, и в них открывается совершенно новый эстетический мир, необыкновенно поучительный для понимания русской души. Но и помимо этой поучительности есть в них ещё власть даже над утратившей веру душой: незримыя нити возвращают блудного сына к воспоминаниям детства, пробуждают что-то вечно дремлющее в низинах души. Так, живя в столице, погрузившись с головой в деловую, сухую суету, всё же встрепенёшься и вспомнишь о чём-то родном и далёком при звоне пасхальных колоколов. С Итальянских озёр, где вечно празднует природа, всё же тянет русского человека домой, на лесную опушку, в тенистый овраг за селом, или в ржаное поле, откуда видны золотыя маковки (это — воспоминание клычковских рассказов о путешествии Сергея Антоновича в Италию. — С. К.)…