Книга Быть Сергеем Довлатовым. Традегия веселого человека - Елена Клепикова

А уж тем более не стали эти бывшие питерцы друзьями в Нью-Йорке, где их тусовки и вовсе не совпадали, разве что на днях рождения поэта: нобелевская у Бродского и эмигрантская у Довлатова. «Даже виделись с ним не так уж часто», – пишет Бродский в своем мемуаре о Сереже. То есть на проходах. Тому свидетельство – эти путаные воспоминания, пишет ли Бродский, что был на пару лет старше, хотя всего на год, либо – что не помнит Довлатова бородатым, что может быть опровергнуто любым довлатовским фэном, который, не будучи лично знаком с ним, знает любимого писателя по фотографиям. Лично я его видел то бритым, то заросшим, то бородатым. К слову, на одной из фоток в этой книги засняты оба-два, глядящие друг на друга, и Бродский в упор не видит, что Довлатов с бородой.

Зато Бродский довольно тонко замечает, что Сережа тяготился своим обличьем и даже своего роста стеснялся, относясь к нему иронически, как бы со стороны: бугай хотел выглядеть типичным интеллигентом, каковым и был в душе, гигант-детина косил под классического «маленького человека».

Человек закомплексованный, Довлатов хотя и комплексовал из-за своего роста – в обратную сторону, чем пеньки, – но с ростом ничего поделать не мог, разве что ему повстречался бы царь Прокруст. Зато со своим лицом постоянно проделывал метаморфозы: то зарастал щетиной, а потом и черной бородой, которая с годами становилась все больше и больше седой. Однако на редкие встречи с Бродским чаще всего являлся чисто выбритым. Не сравниваю, но сужу по себе: по лени я тоже не так уж часто бреюсь, а только когда иду в гости или на встречу. И то по настоянию Лены Клепиковой, которая считает, что борода меня старит и делает похожим на раввина. Вот именно: ряд волшебных изменений милого лица. А Сереже я как-то сказал, что коли душу нам не дано изменить, то хотя бы внешность. Довлатов хмыкнул, а что ответил, никак не могу припомнить, хоть убей. Может, на смертном одре?

У Сережи все-таки было иначе, чем у меня. Он даже в присутственные места являлся с бородой, которая ему шла, – скажем, в редакцию «Нового американца» в бытность его там главредом. Впрочем, и без бороды был хорош, как бы ни третировала его Ася Пекуровская при жизни и посмертно, обзывая Аполлоном Безобразовым. Так вот, вчистую брился Довлатов, чтобы предстать пред светлый лик Бродского, из пиетета перед гением и страха перед паханом. Представляю на суд читателя как гипотезу, дабы избежать ненужных споров.

Хотя тому есть и прямые доказательства. Потому как этим страхом пронизаны все высказывания Довлатова о Бродском – печатные, эпистолярные, оральные. От его нелепого, бессмысленного и самоуничижительного замечания в «Записной книжке», что Бродский не первый, а, к сожалению, единственный (а как же сам Довлатов, да и остальные?), до ни к селу ни к городу концовки вполне невинной, с толикой дружеской усмешки над Бродским миниатюры: «Все равно он гений». Куда смелее Довлатов был в письмах:

«Тут состоялся вечер Бродского. Впечатление прямо-таки болезненное. Иосиф был ужасен. Унижал публику. Чем ее же и потешал. Прямо какой-то футуризм. Без конца говорил, например: „…в стихотворении упоминается Вергилий. Был такой поэт…“И так далее. Зло реагировал на аплодисменты… Допускал неудачные колкости…»

***

«Абсолютно ненавистный мне тип человека – неорганизованный, рассеянный, беспечный трепач… Вообразите себе Бродского, но без литературного дара…»

Что до изустных замечаний Довлатова о Бродском, то они разбросаны по всей этой книге. Читатель имел возможность выучить их наизусть.

Сам Бродский никогда не стремился к сближению и даже осадил Довлатова и поставил его на место, когда тот при первой встрече в Америке обратился к нему на «ты», а снисходил до него и покровительствовал ему, хотя далеко не всегда был доступен, скорее из мстительных чувств, пусть кой для кого и прозвучит парадоксом: такой сдержанный патронаж был куда более утонченным реваншем, чем прямая вендетта. Довлатов все это чувствовал не только на уровне подсознания, но и на поверхности, коли вывел свою гениальную формулу: «Иосиф унизьте, но помогите». Можно еще короче, по латинскому образцу: «Помоги, унижая».

Согласно печатным версиям Сергея Довлатова и Аси Пекуровской, первое соитие будущих супругов произошло в отсутствие Бродского и даже благодаря его отсутствию (согласно его версии), в новогоднюю ночь на траве Павловского парка, по женской инициативе:

«Ну что ты? Совсем неловкий, да? Хочешь, все будет очень просто? У тебя есть пиджак? Только не будь грубым…»

По версии Аси Пекуровской, она просто пожалела Сережу. По этому поводу я уже выражал свои сомнения, обобщая их до всего женского племени: кого они жалеют в этот момент – нас или себя? В этом смысле мне кажется ошибочным и мнение поэта Андрея Вознесенского:

За что нас только бабы балуютИ губы, падая, дают…

Опять-таки кого они балуют, падая, – своих сексуальных партнеров или самих себя?

– Я аморальная, да? Это плохо?

– Нет, – говорю, – что ты! Это как раз хорошо!

Довлатов: «Это был лучший день моей жизни. Вернее – ночь. В город мы приехали к утру».

Однако после этого и началось хождение Довлатова по мукам и длилось всю их совместную жизнь. Он что же, ожидал встретить несверленую жемчужину? необъезженную кобылицу? О, эта наша мужская мечта первым распечатать запечатанную Богом женщину!

Продолжаю цитировать «Филиал», где не просто авторский герой, но автопортрет Сережи Довлатова. Тем этот любовный роман и хорош.

«Ты должна мне все рассказать. Абсолютно все.

– Не спрашивай.

А я и рад бы не спрашивать. Но уже знаю, что буду спрашивать до конца. Причем, на разные лады будет варьироваться одно и то же:

– Значит, я у тебя не первый?

– Ты второй.

Вопрос количества тогда стоял довольно остро. Лет до тридцати я неизменно слышал:

– Ты второй.

Впоследствии, изумленный, чуть не женился на девушке, у которой, по ее заверениям, был третьим.

– Я хочу знать, кто научил тебя всем этим штукам?!

– Что? – произнесла она каким-то выцветшим голосом. – Сумасшедший… Сумасшедший…»

Довлатов: «Я полюбил ее. Я был ей абсолютно предан. Она же пренебрегла моими чувствами. По-видимому, изменяла мне. Чуть не вынудила меня к самоубийству. Я был наивен, чист и полон всяческого идеализма. Она – жестока, эгоцентрична и невнимательна». А за два года до смерти Сергей Довлатов писал Асе Пекуровской о ее равнодушии и своих обидах: «…Я считал себя жертвой, а тебя – преступницей».

А может, Асетрина из породы богомолов, самка которых уничтожает самца после соития?

Возвратимся к крепости, которая оказалась не такой уж неприступной, а по собственному велению и хотению отдалась на волю победителя и кое-чему его научила, не просто оставив осадок, но отравив ему всю победу. Их супружество сопровождалось ее изменами, о чем пишут оба, а вдобавок сторонние наблюдатели, типа великого путаника и биографа-подмалевщика Валеры Попова. Однако Довлатова сводили с ума не соперники, а предшественник. Почему я пишу в единственном числе? Да потому что Сережа произвел в уме некоторую генерализацию, сосредоточившись на одном человеке, без разницы, сколько их было на самом деле. Богатый и лощеный адвокат Фима Койсман, который всюду сопровождал Асю Пекуровскую, до того как на ее небосклоне появились более родственные ей как филологу, пусть и непризнанные, поэт и прозаик, появились и стали соперниками, и, кто знает, может, это соперничество подстегивало, подхлестывало, возбуждало любовное чувство каждого?