Книга Мой муж Сергей Есенин - Айседора Дункан

— Хотите, с Изадорой Дункан познакомлю?

— Где она?.. Где? — Есенин даже привскочил со скамьи.

И как ошалелый, ухватив Якулова за рукав, стал таскать по Эрмитажу из Зеркального зала в Зимний, из Зимнего в Летний. Ловили среди публики, выходящей из оперетты, с открытой сцены.

Есенин не хотел верить, что Дункан ушла. Был невероятно раздосадован и огорчен без меры.

Теперь чудится что-то роковое в той необъяснимой и огромной жажде встречи с женщиной, которую он никогда не видел в лицо и которой суждено было сыграть в его жизни столь крупную, столь печальную и, скажу более, столь губительную роль.

Спешу оговориться: губительность Дункан для Есенина ни в какой степени не умаляет фигуры этой замечательной женщины, большого человека и гениальной актрисы.

Месяца три спустя Якулов устроил вечеринку у себя в студии.

В первом часу ночи приехала Дункан.

Красный, мягкими складками льющийся хитон, красные с отблеском меди волосы, большое тело, ступающее легко и мягко.

Она обвела комнату глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и остановила их на Есенине.

Маленький нежный рот ему улыбнулся.

Изадора легла на диван, а Есенин у ее ног.

Она окунула руку в его кудри и сказала:

— Solotaia golova!

Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два.

Потом поцеловала его в губы.

И вторично ее рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы:

— Angel!

Поцеловала еще раз и сказала:

— Tschort!

На другой день мы были у Дункан.

Она танцевала нам танго «Апаш».

Апашем была Изадора Дункан, а женщиной — шарф.

Страшный и прекрасный танец.

Узкое и розовое тело шарфа извивалось в ее руках. Она ломала ему хребет, судорожными пальцами сдавливала горло. Беспощадно и трагически свисала круглая шелковая голова ткани.

Дункан кончала танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнера.

Есенин был ее повелителем, ее господином. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней».

Айседора Дункан, прилетевшая по приглашению Советского правительства, к тому времени уже была всемирно известной балериной, танцующей в необычном жанре, изобретенном ею. Ее манера, ее внешность, ее личность воспринимались людьми двояко.

Итак, они встретились, в московских кафе все чаще можно было увидеть эту пару: красивая, чуть уже стареющая танцовщица и светловолосый обаятельный молодой человек, и это стало главной темой для обсуждениях в артистических кругах.

«Улыбка у Есенина была светлая, притягательная, а смех — детский, заразительный. Когда Сергей Александрович смеялся, окружающим хотелось мягко и нежно улыбаться, будто глядишь на проказы милого и счастливого ребенка.» (По воспоминаниям писательницы и редактора Анны Берзиной.)

Современник Есенина, писатель Матвей Ройзман с уважением и искренней радостью делится впечатлением от разговора с Есениным о Дункан и об их отношениях.: «Сергей рассказывал об Айседоре с любовью, с восторгом передавал ее заботу о нем. Думается, Есенин своим горячим молодым чувством пробудил в Айседоре вторую молодость. Конечно, не обошлось в этих отношениях и без возникшего у Дункан материнского чувства по отношению к Сергею, который был намного моложе ее. Кстати, когда в разговоре зашел вопрос об ее возрасте, он ответил, что она старше его лет на десять. Я с умыслом упоминаю об этом, потому что в тот год Айседоре (если взглянуть хотя бы на ее фотографию) можно было дать намного меньше лет, чем было на самом деле. Я уже писал о том, как Есенин любил детей. В этом сказывалась тоска по своим детям — Косте и Тане. Скорбела и Дункан по своим детям: сыну Патрику и дочери Дердре, погибшим в автомобильной катастрофе. Она работала с детьми, а ведь делать это без любви к ним нельзя. И эта обоюдная любовь к детям сближала Сергея и Айседору. Конечно, их взаимному чувству способствовало и то, что они по существу, как все великие люди, были одинокими, да еще по натуре бунтарями. С умилением рассказывал мне Сергей, как Изадора обожает своих маленьких учениц и считает каждый свой урок праздником».

Впрочем, ни об одной любовной паре не было столь противоречивых воспоминаний, как об Айседоре Дункан и Сергее Есенине. Разница в возрасте, социальном статусе, языке, взглядах на жизнь — все эти факторы вызывали бурный интерес общественности и злых языков, которые нашли в необычном союзе повод для новых сплетен.

В отличие от добродушной характеристики Городецкого, поэт Надежда Вольпин, когда-то близкая подруга Сергея Есенина, не столь однозначна в выводах. Она считала отношение Есенина к Дункан излишне расчетливым, при этом упрекая в мнительности: «В страстную искреннюю любовь Изадоры я поверила безоглядно. А в чувство к ней Сергея?

Сильное сексуальное влечение? Да, возможно. Но любовью его не назовешь. К тому же мне, как и многим, оно казалось далеко небескорыстным. Есенин, думается, сам себе представлялся Иванушкой-дурачком, покоряющим заморскую царицу. Если и был он влюблен, то не так в нее, как во весь антураж: тут и увядающая, но готовая воскреснуть слава. И мнимое огромное богатство Дункан (он получает о нем изрядно перевранный отчет), и эти чуть не ежевечерние банкеты на Пречистенке для всей театрально-литературной братии. И шумные романы её в недалеком прошлом. И мужественно переносимая гибель (насильственная, если верить молве) двух ее детей. Если и живет в нем чувство к этой стареющей женщине, то по-своему великолепное, но очень уж опосредованное. И ещё добавлю: не последним было здесь и то, что Есенин ценил в Айседоре Дункан яркую, сильную личность. Думая так, я вспоминала ещё весной двадцатого года сказанные мне Сергеем слова: «Ведь там, где нет личности, там невозможно искусство».

Поэт и мемуарист Рюрик Ивнев так воспринимал Айседору Дункан: «Образ Айседоры Дункан навсегда останется в моей памяти как бы раздвоенным. Один — образ танцовщицы, ослепительного видения, которое не может не поразить воображения, другой — образ обаятельной женщины, умной, внимательной, чуткой, от которой веет уютом домашнего очага.

Это было первое впечатление от первых встреч, от разговоров простых, задушевных (мы обыкновенно говорили с ней по-французски, так как английским я не владел, а по-русски Айседора говорила плохо) в те времена, когда не было гостей и мы сидели за чашкой чая втроем — Есенин, Айседора и я. Чуткость Айседоры была изумительной. Она могла улавливать безошибочно все оттенки настроения собеседника, и не только мимолетные, но и все или почти все, что таилось в душе. Это хорошо понимал Есенин, он в ту пору не раз во время общего разговора хитро подмигивал мне и шептал, указывая глазами на Айседору:

— Она все понимает, все, ее не проведешь».