Книга Черчилль - Франсуа Бедарида

С этого момента Черчилль должен был учитывать возможность выхода Франции из союза. Иными словами, возможность того, что Англия останется один на один с вермахтом. Впрочем, в тот же вечер дома у Рейно, где собрались убитые горем французские официальные лица, Черчилль произнес длинную напористую речь наполовину по-английски, наполовину по-французски. Он проклинал нацистский режим и попутно излагал свою глобальную стратегию, охватывавшую весь мир. Черчилль, ссылаясь на морское превосходство Британии, развитость англо-американской промышленности и предполагаемое вступление в войну Соединенных Штатов, утверждал, что соотношение сил обязательно изменится и Германия будет разбита: «И тогда мы будем разрушать их города, минировать их реки, предавать огню их поля и леса, пока не падет гитлеровский режим и пока мы не освободим мир от этой чумы».

Сила убеждения и непоколебимая решимость премьер-министра произвели впечатление даже на Поля Бодуэна, несмотря на его англофобию и неверие в силы союзников: «До часу ночи Черчилль рисовал нам картины апокалипсиса войны. Он уже видел Англию стертой с лица земли фугасными бомбами, Францию — лежащей в остывших руинах, а себя — в Канаде, руководящим битвой военной авиации Нового Света и Старой Европы, покоренной Германией. (...) Черчилль признавал лишь войну до победного конца». А три дня спустя Колвилл записал в своем дневнике: «Черчилль неукротим, если бы нацисты завоевали Францию или Англию, мне кажется, он сам отправился бы в крестовый поход против Гитлера с отрядом добровольцев»[251].

После поездки в Париж Черчилль решил, что французы вот-вот сдадутся, как сдались поляки. Он потерял веру в объединенное командование.

Поэтому как ни тяжело ему было принять такое решение, но на настоятельные просьбы французского командования срочно прислать подкрепление он ответил отказом. Тем более что и командир истребительной авиации маршал Даудинг решительно этому воспротивился, заявив, что нужно беречь силы для защиты Британии. Одновременно, вернувшись в Лондон 17 мая, Черчилль создал специальный комитет. Ему было поручено разработать тактику Англии на случай, если Франция капитулирует и Англия останется одна[252].

Вскоре стало ясно, что целью вермахта был вовсе не Париж, а устье Соммы и берег Ла-Манша. Немцы намеревались окружить передовые части французов и британский экспедиционный корпус, направленные в Бельгию, и взять их в плотное кольцо. 19 мая командир британского корпуса генерал Горт решил отступить к побережью и убраться восвояси. Вскоре разногласия между французами и англичанами обострились как по поводу ведения боевых действий и, в частности, возможного мира с Муссолини, так и по поводу эвакуации из Дюнкерка, начавшейся 27 мая. Так, на заседании Верховного совета объединенного командования, проходившем в Париже 31 мая, Черчилль и Эттли вновь в один голос заявили о непоколебимой решимости англичан продолжать борьбу, чего бы это ни стоило. При этом британский премьер-министр, зная, что на тот момент было эвакуировано сто пятьдесят тысяч английских солдат и лишь пятнадцать тысяч французских, и прекрасно понимая, что это не могло не произвести плохого впечатления на французское руководство, высказался за эвакуацию на равных условиях — «рука об руку» — британских и французских солдат.

В конце концов, когда 4 июня операция «Динамо» была завершена, оказалось, что всего эвакуировано триста тридцать тысяч человек — двести тысяч англичан и сто тридцать тысяч французов. Тогда Черчилль поспешил заявить в своей едва ли не самой знаменитой речи, что политика у него одна: война — война до конца, до победного конца. Он признал, что «эвакуациями войну не выиграть», и тут же воскликнул: «Даже если понадобятся годы, даже если мы останемся одни (...), мы не уступим, мы не сдадимся. Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, на море и океанах, мы будем биться в воздухе с удвоенными силами и верой, мы защитим наш остров любой ценой, мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться в местах высадки, мы будем сражаться в полях, на улицах, мы будем сражаться на холмах, мы никогда не сдадимся. И даже если, хотя я ни секунды в это не верю, наш остров или значительная его часть будет покорена и задушена голодом, наша великая Империя не погибнет в своем флоте и все равно будет сражаться даже по ту сторону океана, пока Новый Мир, сильный и могучий, с божьей помощью не придет на помощь Старому и не освободит его»[253].

Страну потрясли эти слова, речь Черчилля стала настоящей сенсацией. Одна провинциальная англичанка, принадлежавшая к среднему классу, после того как во второй раз услышала обращение премьер-министра по радио, написала своим американским друзьям: «Вот уж действительно, г-н Черчилль настоящий бульдог. Он просто воплощение национального бойцовского духа, типичный англичанин в бою — никогда не уступает и готов с радостью распилить салонный рояль на дрова, лишь бы огонь в очаге не погас. (...) В конце концов, он приползет к нам на четвереньках, неузнаваемый, весь в крови, но счастливый и с сердцем врага в зубах. (...) Вручив ему свои удила и поводья, британский конь тем самым выбрал себе самого жестокого хозяина, которого только можно вообразить»[254].

В данный момент Черчилля больше всего заботило положение на фронте, от которого напрямую зависела судьба Британии. Агония французской армии продолжалась, однако ее конец был близок. После того как линия фронта на Сомме и Эне была прорвана, правительство оставило Париж, и Черчиллю пришлось дважды ездить на Луару, чтобы отговорить совершенно деморализованное французское руководство от перемирия, с которым оно уже наполовину смирилось. В первый раз встреча союзников состоялась в Бриаре 11—12 июня. Черчилль и Петен крепко повздорили, сравнивая 1918 год с 1940-м, тогда как в кулуарах Вейган выразил свои сомнения в осуществимости военных планов британского премьер-министра. «Это невероятно», — сказал он. Во второй раз французы приняли Черчилля в Туре 13 июня. Он по-прежнему твердо стоял на своем и, несмотря на уговоры, не освободил Францию от данного ею обещания не подписывать сепаратный мир.