Книга Ньютон и фальшивомонетчик. Как величайший ученый стал сыщиком - Томас Левенсон

Суд проходил в Олд-Бейли, у самой городской стены в западной ее части, примерно в двухстах ярдах от собора Святого Павла и в удобной близости от Ньюгейта. В здании, воздвигнутом в 1673 году на месте уничтоженного при Большом пожаре 1666 года, на первом этаже был зал суда — с одной стороны он был открытым, чтобы уменьшить риск заражения судей и присяжных сыпным тифом от заключенных. (Эта опасность была абсолютно реальной. В 1737 году зал суда отгородили стеной, и это привело к трагическим последствиям: в 1750 году после судебного заседания погибли шестьдесят человек, среди которых был лорд-мэр Лондона). Два верхних этажа нависали над двором-колодцем, в котором проходили суды, оставляя его в тени большую часть дня. Чалонер, как все обвиняемые, занял свое место на площадке для подсудимых, в холодном полумраке. Там, за ограждением — барьером, к которому по сей день вызывают адвокатов, — заключенный стоял лицом к судьям и свидетельской трибуне. Слева и справа от него в находились скамьи для присяжных, а над ними располагались балконы для респектабельной публики, наблюдавшей за происходящим сверху вниз, что довершало образ судебного зала как арены, где загнанные в угол люди заглядывали в глаза смерти.

Зрители попроще толпились во дворе, с той стороны, что была открыта. Для многих заседание суда Олд-Бейли было забавой вроде циркового представления, но попадались в толпе и еще не пойманные преступники[400] (по крайней мере, на это жаловались власти), которые таким образом готовились к тому дню, когда они сами предстанут перед судом. При появлении Чалонера в публике, должно быть, пронесся гул; преступник был столь знаменит, что процесс привлек внимание тех, кого можно сравнить с нынешними светскими репортерами. Один из таких писак оставил свидетельство о суде над Чалонером, которое до сих пор остается самым ярким (хотя и не вполне непредвзятым) портретом антагониста Ньютона.

Когда объявили дело Чалонера, у него почти совсем не было времени на раздумья. Суд, заседающий в Олд-Бейли, выслушивал в среднем по пятнадцать — двадцать дел в день; многие из них занимали лишь несколько минут от начала до конца. С самого начала оказалось, что положение Чалонера еще хуже, чем он предполагал. В эпоху, когда не существовало адвокатов, считалось, что судья "должен быть адвокатом[401] для заключенного любым способом, дозволенным правосудием".

Но на сей раз это было не так. Стоя у барьера, Чалонер увидел перед собой вспыльчивого, раздражительного Салатиэля Лавелла, регистратора Лондона и главного юриста в этой юрисдикции. Известный своей нетерпимостью Лавелл имел репутацию вешателя. В одном знаменитом деле с участием сторонника свергнутого короля Якова Лавелл проигнорировал юридические сложности, которые его коллеги увидели в другом подобном деле: он попросту "разрубил гордиев узел закона, который не мог развязать … и призвал присяжных признать подсудимого виновным, что они и сделали". У него были друзья и в низах общества, он договаривался с ловцами воров, которые могли как совершать преступления, так и доносить о них. Даниэль Дефо, один из многих ненавидевших Лавелла, писал в "Преобразовании манер":

Ему злодеи как родные братья, Он покрывает их и их занятья. И если вор на плату не скупится, То выторгует выход из темницы.

Хуже того, Лавелл превратил правосудие в сделку:

Суров в законе без лицеприятья, Но добр с тем, кто дорого заплатит. И каждый жулик знает и мошенник, Какой на жизни их приклеен ценник.

Дефо был виртуозным полемистом, и его обвинения не всегда можно принимать на веру. В отсутствие твердых доказательств самое большее, что можно сказать, — если Лавелл и не занимался прямым вымогательством, в нужных случаях он закрывал глаза, что несколько смягчало образ неутомимого следователя и бича преступников.

Все это значит, что в лучшие времена судья с репутацией Лавелла стал бы прекрасной целью для щедрого на подкуп Уильяма Чалонера. Но теперь Чалонер был банкротом и не смог бы подкупить человека и с меньшими аппетитами, чем у регистратора, поэтому единственная ценность Чалонера для Лавелла состояла в том, что его можно было осудить и тем самым укрепить свою репутацию главного борца с преступностью Лондона.

Чалонер был знаменит — за ним тянулся такой шлейф общественного внимания, что этот приговор, без сомнения, должны были заметить все нужные люди. К тому же он растерял всех друзей, и Лавелл мог не бояться, что кто-нибудь исподтишка начнет действовать в ущерб его интересам. И самое главное, власть имущие — Ньютон и Вернон, за которыми стояла правящая верхушка вигов, — хотели, чтобы Чалонер был осужден. Лавелл знал цену угождения тем, кто мог его вознаградить. (Три года спустя он попросит у короля поместье в награду за рвение, с каким он преследовал фальшивомонетчиков). Для Чалонера нельзя было придумать худшего судьи.[402]

Влияние регистратора почувствовалось с самого начала суда. Открывая процесс, один из судей — кто именно, в отчете не указано, но это почти наверняка был громогласный Лавелл — назвал ответчика "печально знаменитым",[403] ясно давая понять присяжным, куда дует ветер. Ощущение тотальной презумпции вины усилилось, когда в зал вошли шесть свидетелей обвинения.

Их появление дало Чалонеру возможность оценить направленность доказательств, которым придется противостоять. Однако прежде, чем он успел сосредоточиться, суд начался.