Книга И залпы башенных орудий... - Валерий Большаков

Вернувшись в явь, Амад сипло задышал и побрел к ближайшему леднику за водой для чая — серая, с примесью слюды, вода из реки испортила бы «полезный, хорошо утоляющий жажду напиток». Набрав полный чайник, он двинулся обратно другим путем, через русло высохшего потока, собрав пучок высохшего чертополоха на растопку, и вернулся в лагерь.

— Ну, как? — встретил его Намгьял, седой и словно высохший в горном воздухе. — Нравятся Гималаи?

— Ничего, — сдержанно ответил Амад. Ему остро захотелось добавить себе лет и опыта, чтобы стоять вровень с этим бывалым человеком. Неожиданно ему помог Анарендра. Смешливый бомбеец фыркнул и небрежно произнес:

— Что ему ваши Гималаи? Амад поднимался на Олимп!

— Подумаешь, Олимп! — усмехнулся Милко, на груди которого красовался знак «Тигр снегов» — им награждали только тех альпинистов, кому покорились пики-восьмитысячники. — Его и горой не назовешь, так — горка!

— Товарищ не понимает! — ласково проговорил Анарендра. — Не тот, не эллинский Олимп, а марсианский Никс Олимпика!

— Ну и что? — не сдавался Милко. — Не Джомолунгма же!

— Да куда той Джомолунгме!

— Что?! Скажи еще, что эта ваша Никса выше девяти тысяч метров!

— Двадцать семь тысяч! — не утерпел Амад и подумал, что кое в чем он таки уел «Тигра снегов».

— Сколько?! — вытаращил глаза Милко.

— Двадцать семь тысяч метров с копейками, — с удовольствием повторил Амад.

Реакция Милко была бурной — в короткой, но энергичной пантомиме «Тигр снегов» выразил и восхищение, и зависть черно-белую, и живейший интерес.

— Расскажи! — попросил он.

Амад, с трудом удерживаясь от важничанья, начал:

— Да что рассказывать? Я три года на Марсе отработал, и как раз на третий год послали меня в командировку на станцию «Тарсис Мон» — там плато такое, и рядом Олимп. И меня планетологи на выходные потащили на прогулку. Подъем, говорят, не крутой, и весишь ты на Марсе вполовину меньше, так что собирайся и пошли. Ну я и пошел… Н-да. В пятницу начали восхождение, к вечеру воскресенья только спустились. Подъем там и вправду не крут, но пока оттопаешь двадцать кэмэ, да все в гору… И толку с того, что я на Марсе вешу меньше? Они на меня столько всего понавесили, что куда вашим кули! Зато как сделали привал, и я обернулся… Мама моя! Такое впечатление, что я пол-планеты вижу зараз! Смотришь — дымка вроде стелется внизу, а это вся атмосфера! Там утро, глянет кто вверх — небо увидит, а с Олимпа звезды видать, и черноту, и солнечную корону. Космос совсем рядом! А с самой вершины вид был… Даже видать, как Марс закругляется! На склон смотреть страшно — как, думаешь, ты по этой крутизне влез и не скатился?! И видно все вокруг — резко, четко. Хребты внизу, как грядки огородные, дюны, как мятая плиссированная юбка. А повернешься — и видишь кратер… Прорву! Туда Нью-Йорк можно поместить, и он там затеряется, не сразу-то и разглядишь! И все равно не то, — неожиданно вывел Амад. — Здесь вид получше. Не знаю почему. Наверное, не ждешь от Земли чего-то космического, и вдруг — такое!

— Ну, всё, — поднялся Намгьял. — Пошли. Лама нам обещал аккумуляторы подзарядить…

Свернув лагерь, поисковики бодро тронулись в путь — ехать было недалече.

По крутой петляющей тропе краулеры поднялись к величественному порталу Рингдом-Гомпы. Створки тяжелых ворот, сбитые из кедрового бруса, охранялись страхолюдными масками в коронах из черепов с пылающими киноварью глазницами. К зажатым в оскаленных клыках медным кольцам были привязаны вылинявшие лоскутья.

За воротами прятался пустынный мощеный дворик, там Амад приказал оставить краулеры и повел всех в центральный двор, более просторный, в центре коего высился чхортен и древко с молитвенными флажками. Во дворе было людно от монахов-«трава» — крепких щекастых парней с раскосыми глазами. Они ходили в платьях без рукавов из грубой красной шерсти, оставлявших открытым правое плечо, головы их были бриты, а на шеях висели четки и амулеты. И еще было полно беженцев — женщины щеголяли в ярких, расшитых серебром плащах, волосы они заплетали в десятки косичек и украшали кожаными лентами, на которые привешивали куски бирюзы, а мужчины кутались в подобие халатов из некрашеной ворсистой шерсти. Только больных было не видать — лежачие и ходячие не вылезали из палат, окружавших следующий двор, самый большой в монастыре, размером с городскую площадь. Беженцы переговаривались:

— И как теперь жить?

— Так и будем прятаться? Словно крысы…

— Уходить надо отсюда!

— Куда?!

— Не знаю я! Но оставаться тут нельзя! Микропогодные станции больше не работают, со дня на день снег пойдет, и завалит все на восемь месяцев!

— Вот-вот… А у нас ни запасов, ни генераторов, ничего! Как греться столько времени?

— А питаться чем? Вода тут чистейшая, согласен, ею хорошо запивать… ну, хотя бы кашу!

— Вопрос — из чего эту кашу варить?

— То-то и оно…

Амад, правда, не зацикливался на проблемах. Война не убавила его любопытства и интереса к жизни. Он без устали вертел головой во все стороны, испытывая необычные ощущения. Весь ворох прежних, наивно-романтических представлений о Тибете, где были перемешаны ламы и яки, тантры и мантры, цзамба и Шамбала — был развеян, вытеснен из сознания реалом. Сказочным реалом… Убогие европейцы искали в Гималаях откровений и чудес — то ли по дурацкой христианской привычке, то ли из невежества — и не осознавали красот и прелестей, данных им в ощущениях. Вот этот дзонг, или гомпа — как его правильно будет назвать? — эти высоченные горы вокруг, упрямые кустики белого рододендрона, цеплявшегося за хилый проблеск почвы, — вот они, чудеса явленные!

Амад вздохнул, вбирая сладковатую гарь кизяка — единственного местного топлива, и дымки курительных палочек. Сверху, с навесной галереи, наплывал монашеский рык — «трава» читали молитвы нарочито низкими голосами, срываясь в хриплый рев, нараспев и с расстановкой.

— Воздух! — отчаянный крик Милко перебил молитвы.

Поднялся крик, люди заметались по двору, ища укрытия, а Амад взлетел на верхнюю галерею. С запада приближались ракетные катера себумов. Было их штук двести. Выстроившись тремя клиньями, обтекаемые веретенца катеров буравили разреженный воздух, протыкая его зелеными спицами лазерных лучей. Вспыхнул и загорелся краулер с регенерационными блоками, занялся другой. Обвалилась угловая башня монастыря.

Тоска и ярость смешались у Амада в душе. И сюда добрались!

Катера бесшумно пролетели над гомпой, уносясь к Заскару, и тут…

Над дальним хребтом вдруг вздыбился колоссальный диск, темный снизу, позолоченный сверху солнцем. Но это не был корабль себумов — на борту диска блестели земные буквы и эмблема Доброфлота — пятиконечная звезда.

Ракетные катера резко затормозили, закладывая крутые виражи, но веер бледно-лиловых лучей догнал их. Огненные клубки посыпались с неба на безжизненную и безрадостную равнину. Минуты не прошло, а уже все ракетные катера выпали в осадок.