Книга Призраки балета - Яна Темиз

Ладно-ладно, я пойду с вами, о чем речь? Старайтесь, доказывайте, я не стану вам помогать… я закрою глаза и буду слушать свою музыку, я помню ее всю, каждый такт, каждую ноту… я буду танцевать… все равно буду!

– Маньяк… сумасшедший… да вы на глаза его посмотрите… я всегда говорила, – нет, этого он не хотел слышать и, наверно, не слышал.

На лице его было абсолютное спокойствие и безмятежность, как будто он внимательно и с наслаждением слушал не то, что говорилось вокруг, а какую-то волшебную, одному ему доступную музыку.

– Вы говорили, он убил кого-то еще? – спросил Кемаля Шевкет. Они уже не держали Волкана – тот опустился на бетонный пол у стены и беззвучно плакал. Помочь ему было нельзя, а если можно, то эти слезы и были той единственной помощью, которую предлагает таким, как он, сочувствующая судьба.

– Нет, я уверен, что нет, – ответил Кемаль, – у него алиби на вечер второго убийства, я сам могу его подтвердить. И вы, кстати, тоже. Да и зачем ему? Не похоже, что он из тех, кто опустится до заметания следов. Как он на нас глянул, уходя, видели? Не удивлюсь, если он скоро расколется, не выдержит молчания, захочется ему о своих высоких чувствах миру поведать… особенно когда мы ему анализ ДНК предъявим, еще что-нибудь… прозаическое.

– То есть получается, что есть второй убийца? – Лиза протиснулась вперед, чтобы услышать ответ.

– Скорее всего, есть. Честно говоря, – не удержался он от мальчишеского хвастовства, – я так с самого начала думал.

Он замолчал, напряженно глядя на Лизу. Почти невежливо отмахнулся от ее еще не заданного удивленного вопроса и быстро, ни с кем не попрощавшись, пошел вниз.

Она напомнила ему, как они стояли за кулисами, как обсуждали убийство и как его удивил этот ее жест – угрожающе вытянутые руки с напряженными пальцами… теперь он понял, что должен был подумать тогда, но почему-то не подумал.

Что ж, все правильно, будем искать.

Существует второй убийца, не имеющий никакого отношения к театру и балету, и я, похоже, знаю, как его искать. Вернее, с чего начать. Потом будет много рутинной работы, длинных, ничего не дающих допросов, ощущение собственного бессилия и отчаяние от отсутствия результатов… но будет и другое – внезапные озарения, случайные, почти волшебные совпадения, правильные догадки.

Ради этих редких моментов стоило работать в полиции, и он почти понимал их – этих танцоров, готовых на любые жертвы ради выхода на поклон и пятиминутных аплодисментов.

А потом занавес закрывается – и для них все начинается сначала.

Как сейчас начинается для него новое дело.

Время, отведенное в его жизни на балет и всякие страсти вокруг балета, закончилось.

– Спасибо, Лиза! – крикнул он, спустившись почти на целый этаж. – Заходите в гости! Занавес закрывается!

Вот именно. Это она и чувствовала: занавес закрывается, чудес больше не будет, расходимся по домам.

Отвратительное, одно из самых неприятных для нее чувств.

Лиза всегда очень болезненно ощущала движение времени.

Это было у нее с самого детства, и она всегда стеснялась признаваться в приходящих к ней мыслях, словно чувствовала, что ее не поймут или скажут, что о таком думать не следует. И, глядя на облетающие осенние листья, думала, что прошла еще одна осень, что почти зима, которая тоже пройдет, и все будет таять и зеленеть, и те, новые, листья тоже пожелтеют и начнут облетать, и зима придет снова… и голова маленькой Лизы начинала кружиться от невозможности представить бесконечность, и хотелось почему-то плакать от осознания ее неизбежности и собственной незначительности в этом круговороте…

А взрослые… разве им такое расскажешь? Они и звуков времени не слышат, иначе разве они радовались бы очередному Лизиному табелю? Да, конечно, в нем одни пятерки, но он же шуршит, как время, как еще одна перевернутая страница: «переведена во второй класс» – совсем другая жизнь, правильно?

Время шуршало, как бумага. Не тикало, не стучало стрелками, не сыпалось песком – оно шуршало переворачиваемыми страницами, оно читало нас, как мы читаем книги, оно отрывало странички нашей жизни, как мы безжалостно обрываем отрывной календарь: шуршит никому уже не интересная газетная бумага – прожит еще один день.

Время шуршало, как закрываемая на ночь штора… или как тот самый пресловутый занавес.

Может быть, поэтому его и не было в ее странном сне?

Лиза вздохнула и, бросив последний (самый последний – а вдруг все-таки?..) взгляд на огромное, беззащитно обнаженное окно без занавесок, пошла в комнату старшего сына. Там были книги, и Лизе почему-то захотелось вытащить одну из них наугад и прочитать, что попадется на первой попавшейся странице, – так они делали с подружками когда-то давно, когда время шуршало ее собственными, а не детскими школьными табелями, когда надо было еженедельно отдавать родителям на подпись дневник и молча удивляться, что их не огорчает очередная перевернутая страничка, когда хотелось плакать, глядя на падающие снежинки, тающие и исчезающие навсегда.

Ей попался учебник литературы. Вернее, литературная энциклопедия для детей, привезенная ее идеалистом-отцом, свято верующим в просвещение, образование и прочие прекрасные вещи, для ее сорванцов-мальчишек, предпочитающих любой книге скейт-борд, мяч и велосипед.

Не книга, а призрак книги, подумала Лиза, не выйдет твое гадание. Зато честно, возразил ей тот внутренний голос, который постоянно, даже во сне, взывал к ее отвлекающемуся разуму, что вытащила в темноте наугад, то и читай.

«Не говори с тоской: их нет,

Но с благодарностию: были», – прочитала она на верху страницы, поднеся раскрывшуюся книгу к крошечному ночнику.

Жуковский, надо же, какая старина! Сверив свою догадку с окружающим стихи текстом и убедившись, что память отличницы не подвела, она вгляделась в выпавшие ей строки.

Вот и не верь после этого в гадания. Это ведь о них сказано – «о милых спутниках», которые были в чьей-то жизни, а потом ушли из нее. Неважно, навсегда или нет, неважно, вернутся ли они… Цветан сказал, что обязательно вернется… «задолжительно», вот как… господи, о чем ты, Лиза!

Разве это была любовь – так, призрак любви, театральный роман!

Она чуть не заплакала и сердито захлопнула книгу. И сразу же снова раскрыла ее – подальше, подальше, там меньше поэзии, лета к суровой прозе клонят, правильно?

«Что ожидает нас в будущем? Поживем – увидим», – такими словами завершает Чехов повесть «Три года», – прочитала она сентенцию какого-то литературоведа.

Вот так тебе. Никаких пророчеств, поживешь – увидишь.

Положив энциклопедию на стол, чтобы не искать в темноте ее место на полке и не разбудить Дениску, она поняла, что уже не заснет, и снова пошла в гостиную.

И подошла к окну, прекрасно понимая, что ничего этого нет и быть не может: ни занавеса (его, впрочем, и не было!), ни зеркального зала со станком, ни танцующих призраков, ни призрачной балетной школы.