Книга Месть базилевса - Николай Бахрошин

Пентарх Агафий Макасин был недоволен.

Нет, девка – что надо, гладкая, белая, с синими, большими, как плошки, глазами, с нежной кожей и льняными мягкими волосами. Красивая жена у торговца медью Мажина. Сладкая.

Но чего визжать-то вдруг?! После того, как тебя уже отымели трое, чего бы четвертому не попользоваться?

Сначала, понятно, ее взял Доместик Пирр. Офицер, кентарх, ему положено первому. Красавица визжала и отбивалась, но у бравого офицера не забалуешь. Он так ловко вращал мечом, срезая ее одежды, что лишь кое-где поцарапал нежную кожу. А чтоб не сопротивлялась – в зубы! Тяжесть кулака командира знают все кавалеристы кентархии.

Обмякла от удара и подчинилась, конечно. Сам Агафий в это время пинал ногами мужа, торговца Мажина, который норовил рвануться к жене. Все они, столичные жители, предатели и изменники. И все богатые в придачу!

Потом красавицу отсалдатил (выражение Доместика Пирра – ха-ха!) декарх Лукиан Акрит. Он – тоже офицер, ему положено после кентарха. Третьим, по старшинству, была очередь его, Агафия. Но тут муж опять взбрыкнул, взвыл и попытался напасть, чуть не выхватил у него меч. Пришлось врезать ему по челюсти рукоятью. А лучше было бы – сразу клинком по горлу, все одно – изменник истинному базилевсу. Но убивать нельзя, кентарх рассердился бы, купец еще не рассказал им, где прячет золото.

Пока возился с мужем, без очереди влез солдат по прозвищу Кружка. Шустрый малый, почти как Скорохват, упокой его душу Всевышний…

Ну, не оттаскивать же его от дела за тощую, волосатую задницу? Пусть кончит, девки-то на всех хватит. И ведь лежала стерва, почти не вякала. А как только Кружка отлип от нее и Агафий совсем уж собрался, вдруг как откроет синие плошки-глаза, как завизжит…

Чтоб угомонить дуру, Макасин выхватил меч, кольнул в тугое бедро. Должна ж понять – пусть лучше тебя отсалдатят, чем перережут глотку!

И в этот момент дверь распахнулась, стукнулась от удара о стену. Пентарх обернулся на шум.

Ох, господи – люди с топорами! Этот, молодой – он помнил его, за ним – длинный, и широкоплечий – их тоже помнил. И еще какие-то… Опять эти северные варвары! Нет, ну, это же нельзя так, проклятье сатаны! Снова-то! Без того засмеяли, еще за прошлый раз, когда он бежал от них на четвереньках, получая пинки…

«Все, сейчас отберут у него красивую девку!» – с отчаяньем понял Агафий. Не люди – львы разъяренные, в глаза смотреть страшно. И, как бывало с ним иногда в бою, отчаянье и страх плеснулись через край души, ударились волной, обернулись не рассуждающей яростью. «Ах, так?! И эту добычу отнять хотите, варвары?! Проклятье сатаны, забирайте же!»

Сильно, со всего маха, Агафий всадил клинок, который держал в руке, прямо под пышную левую грудь. Обернулся к северянам, гордо выпрямился, скривил губы в презрительной, напоказ, усмешке.

«Забирайте!..»

Эта усмешка все еще оставалась у него на губах, когда голова уже стукнулась об пол, снесенная ударом тяжелого меча Самосека…

* * *

Любеня уже не видел, как Косильщик мгновенными, неуловимыми ударами Пожирателя расправился с офицером Акритом и солдатом Кружкой, не видел, как вышиб раму и выпрыгнул из окна кентарх Пирр, вскочил на первого же попавшегося коня и тут же упал, сбитый стрелой Зары. Он кинулся к Алексе. И остановился, не дойдя двух шагов. Она была мертва, удар меча в сердце убил ее, это он сразу увидел.

Некрасиво распластанное, измятое солдатами тело в кровоподтеках. Широкое, пышное, незнакомое какое-то, подумал он на удивление неторопливо. И строгое лицо с расплющенными губами – незнакомое. Не таким помнилось, совсем другим…

На шее – крестик на цепочке. Христианка теперь… Надо же… Ах да, Фока Скилиц, кажется, говорил об этом… Много чего говорил…

Нет, это не Алекса! Она и не она… Больше не она, чем она, тупо вертелось в голове. Нашел ее и не нашел – вот шутка судьбы…

Пока он стоял, застыв столбом, рядом с телом девушки уже оказался какой-то грек. Выл над ним, причитал, дергал себя за смоляные курчавые волосы, словно пытаясь содрать их с головы вместе с кожей. И все говорил, говорил что-то, проталкивая слова сквозь вой и плач. Его горе было таким огромным, явным, что хотелось закрыть глаза и не видеть…

Его горе, ее горе…

«А ему, Любене, нет места на этой тризне!» – вдруг почувствовал он.

– Пойдем, брат. Оставим их, – легла на плечо костистая рука Гуннара. Друг и брат тоже, наверное, все понял.

Любеня, не отвечая, повернулся и пошел прочь.

Потом Косильщик перевел ему, о чем причитал грек, муж, видимо. Муж рассказывал, плача и жалуясь самому себе, как жили они вдвоем с белокурой красавицей Александрой. Как хорошо жили, как любили друг друга, так любили, что никто больше не был нужен. Рассказывал, как родился их сын, мертвым родился, но даже это сделало их любовь еще крепче. Потому что не было еще на свете и не будет больше такой огромной любви, как любовь Актипия и Александры!

– В общем, так, брат…

– Да. Такой любви не бывает, – коротко ответил Любеня. Больше ничего не сказал.

А Косильщик долго еще чесал большим пальцем щеку, пытаясь понять, что имел в виду Сьевнар Складный…

4

Как отмечали еще древние философы-язычники, все проходит. Прошли и эти три дня, ставшие для жителей Константинополя ночным кошмаром, сбывшимся наяву. Утром четвертого дня хан вывел из города свою конницу. Войска Юстиниана тоже покинули город. Колонны победителей, пьяные не только от вина, но и от насилия, нагруженные добычей – кто сколько смог унести, – вытекали через пять городских ворот. «Так волна захлестывает корабль, но потом стекает обратно в море, оставляя после себя лишь разорение на палубе, разбитое дерево и порванные снасти», – написал впоследствии кто-то из горожан.

В городе стало тихо. Как бывает на кладбище.

Впрочем, к вечеру того же дня на улицах стали появляться первые жители. Неуверенно, робко, оглядываясь, стараясь не смотреть на валяющихся тут и там мертвецов, но появлялись. Постепенно их становилось больше.

Откуда? Из каких щелей и подвалов? Кто знает…

На следующий день стало окончательно видно, что в городе все-таки больше живых, чем мертвых. По распоряжению нового базилевса специальные отряды солдат грузили трупы на большие телеги и вывозили к загородным кладбищам. Кому захочется похоронить своих близких с соблюдением православных обрядов, пусть ищут там, солдатам приказано не препятствовать. Остальных закопают в общих могилах, Господь сам отделит агнцов от козлищ.

А на пятый день возвращения Юстиниана к власти в столице были объявлены торжества. Любимые горожанами гонки колесниц на ипподроме с бесплатной раздачей вина и хлеба.

Казалось, кто будет праздновать в разоренном городе? Кому придет охота к веселью среди изобилия слез? Но оказалось, нет. К полудню на ипподром уже валили толпы. Принаряженные, если оставалось во что. Но и обносков никто не стеснялся против обычая. Такое время нынче.