Книга Казаки на персидском фронте (1915–1918) - Алексей Емельянов

– А что, брат, давно белье менял?

– Никак нет.

– Ну а сколько же времени?

– Да месяца три.

– Да как же Вы говорите, что недавно?

– Никак нет, его совсем нету.

– Чего нету?

– Белья…

Смотрю под гимнастерку – в чем мать родила.

– Да, – думаю, – вот тебе и снабжение! Вот тут и воюй третью зиму!

Баратов тем временем говорит. Громко, четко, округленными фразами он рассказывает российские новости, вспоминает боевые заслуги туркестанцев, призывает стоять «до победного конца». Говорит уже около часу. Ведь он неутомим – скорее утомляются слушатели. В особенности те, кто слышал эти речи десятки раз. Так и сейчас. Адъютант страдает – смотрит на меня выразительно и умоляет глазами помочь делу. Я вижу, что оратор повторяется, что солдаты уже не так внимательны, а офицеры, что стоят кучкой, – не слушают. А после него надо говорить мне. Ведь он генерал! А вот что революционный выбранный комиссар скажет?

Я приближаюсь незаметно к оратору и тихо говорю:

– Кончайте.

Пауза. Опять:

– Кончайте.

Вижу, что он уже подходит к концу и все округляет и округляет. Я осторожно дергаю его за широкий рукав черкески и, наконец, о счастье:

– Да здравствует республика, ура-а-а…ует революционная родина-а-а-а.

Речи наши имеют большой успех. Очевидно, туркестанцы изголодались больше пограничников. Да и понятно. Заброшены в горах, на край света. За нашим автомобилем бегут сотни солдат с криками «ура». Фуражки летят вверх. Они рады, смеются… Чему? Ведь конец ноября!

Еще весной видно было, что над Россией и армией нависает гроза. Она разразилась в Москве и Петербурге в октябре, уже больше месяца назад, а вот здесь все по-старому.

Наперерез нашему автомобилю бегут сотни других солдат.

– Ура-а-а-а!

Окружают машину, и я вижу дружелюбные, радостные, смеющиеся лица и глаза…

– Дозвольте покачать!

Я барахтаюсь и пытаюсь сопротивляться. Бесполезно. Беспомощно размахиваю руками и вижу свою красную комиссарскую ленту с орлом и широкие рукава черкески Баратова. Замирает сердце, как на качелях, а фуражки летят, летят без конца.

Раскаты криков «ура» заглушают и мои протесты, и шум мотора, и звуки труб игривого полкового марша.

* * *

В корпусном комитете боевой день. На повестке дня вопрос об «энзелийских рыболовах».

Давно они беспокоят комитет, и нужно же, наконец, проявить власть. Но энзелийский гарнизон развращен. Ведь Энзели – самый глубокий тыл наш, а потому и менее досягаем для комитета. Войска энзелийского гарнизона раньше всех попадают в сферу идущих из России влияний и событий.

Батальон пограничного полка прибыл на персидский фронт весной, после революции. Не помню, откуда шел полк, должно быть, издалека. Оборвались, обтрепались, голодали и устали. Наконец в Энзели. А ведь здесь весна – рай. Тепло, море лениво плещет, греет солнышко, а садов, зелени… цветут мимозы, апельсины, миндаль – одуряющий запах. А главное, никакой войны.

Там где-то впереди, за тысячу верст, говорят, есть война с турками…

Батальону бы выступать уже, идти на пополнение на фронт… Отдохнули, поправились, получили обмундирование, кормовые, мыльные, табачные… всякие.

– Врача нет и медикаментов.

Прислали врача и медикаменты.

Короче говоря – батальону надо бы выступить два месяца назад, но он не хочет воевать и ничьих приказов не слушает. Ведь солдат около тысячи, а Энзели – городишка маленький. Солдаты каждый день в городе, на базаре. Обижают персов. Занялись рыбным промыслом.

Бурный Сефид-Руд, прыгая по камням у Менджиля и Рудбара, у Энзели впадает в море широкой спокойной рекой. Рыбы тут много. И морская, и речная.

Ловили рыбу, варили, жарили и продавали.

Надоело. Нашли более выгодный промысел.

Беспошлинно табак возить в Баку.

– Кто ж солдат-то проверять будет?

Вообще в пограничном городке коммерческих комбинаций – миллион. Некоторые из солдат стали промышлять в городе, в окрестных деревнях и на дорогах.

– Ведь вольная жизнь!

Ночью около Энзели показаться было рискованно. Началось пьянство.

– Что, на позицию?

– До победного конца?

– Пошли вы к…

Всякий, кто приезжал из России, в Энзели попадал в дурные условия. Жаловались персы, жаловался губернатор. Присылали телеграммы в Хамадан с просьбой повлиять на распустившихся солдат.

Просили заставить батальон уйти на позиции. Батальон, собственно, был уже и не батальон, а лишь три четверти. Остальные разбрелись и разбежались.

– Да так какой же это батальон? Рыболовы!

Чем дальше от тыла, тем настроение спокойнее, войска устойчивее. Среди выборных в комитетах – везде твердое убеждение.

– Хоть и надоело в Персии, тоска смертная, и из России сообщают, что солдаты самовольно бросают фронт, – мы должны держаться и без приказов не уходить.

– А если в бой идти, то и в бой пойдем…

«Рыболовы» раздражали солдат в Хамадане, Керманшахе и в Сенне.

Во дворе корпусного комитета негде яблоку упасть. Заседание открытое. Солдаты и казаки пришли послушать о «рыболовах». На веранде комитет и почетные гости с Баратовым во главе. Здесь почти весь штаб.

С рыболовами покончили быстро.

Решили под гром аплодисментов аудитории приказать батальону в течение трех суток собраться и выступить на фронт, а для подкрепления телеграфного распоряжения и приведения его в исполнение командировали двух популярных членов комитета в Энзели. Если же батальон не послушается корпусного комитета, просить военного комиссара принять меры, которые он найдет нужным…

* * *

События нарастали. Из России стали поступать известия о перевороте в Москве и Петербурге, о падении Временного правительства, о революции на фронтах, о братаниях и заключении мира между нашими и немецкими полками.

Делегаты корпусного комитета вернулись и рассказали, что в России, на севере – новая революция и новая власть, что некоторые части бросают фронты, а что на юге – казаки против большевиков. Из Энзели делегаты еле убрали ноги – там вместо исполнительного уже образовался военно-революционный комитет и, конечно, о выступлении кого бы то ни было на позиции не может быть и речи. В Казвине, по их словам, в гарнизоне тоже начинается брожение.

* * *

Приходили «Правда» и «Окопная правда». Проникали какими-то путями в толщу солдатской массы, и искры призывов, лозунгов и мыслей падали на горючий, готовый вспыхнуть, материал в гарнизонах, полках, ротах, сотнях и этапных командах.