Книга Местечковый романс - Григорий Канович

— Хватит тебе работы у стариков Коганов! Мужчина, Хенка, может быть непревзойдённым дамским портным, но где это на белом свете видано, чтобы дама стала мужским портным?

Отец горбатился в мастерской днями и ночами в полном одиночестве в течение полугода. Но, как говорила бабушка Роха, человеку нет-нет да и чуточку повезёт в несчастье. К счастью, стрекот «Зингера» не нарушал драгоценный сон реб Эфраима Каплера. Тот больше не грозился из-за шума немедленно выселить нас на улицу. Его просто не было в Йонаве. Каплер на полтора месяца отправился на чешский курорт Карловы Вары, где ежедневно пил из источника целебную воду, пытаясь избавиться от давно мучившего его несварения желудка и нестерпимой изжоги. В его отсутствие отец мог скакать на своем «Зингере» хоть круглые сутки.

До возвращения Каплера оставалась неделя, когда в мастерскую на очередную примерку пожаловал Хаим-Гершон Файн и, не поздоровавшись, прямо с порога выпалил:

— Ну что я, реб Шлейме, вам говорил? Что я вам говорил?! Прошло совсем немного времени, и на тебе!

— Вы о чём? Простите, реб Файн, мы с вами о многом беседовали. Всего и не упомнишь. Моя голова не тем занята, — охладил его пыл отец.

— Сбылись мои самые мрачные предсказания. Так-таки всё сейчас всерьёз и начинается! И это уже не остановишь. Я как в воду глядел! Если в дело не вмешаются Англия и Франция, если они не приструнят эту разнузданную Германию, я не ручаюсь и за нашу безопасность. Всё пойдёт кувырком!

— Что начинается? Что пойдёт кувырком? — смутился отец.

— Всё в Европе пойдёт кувырком! Поймите, началась большая война. Немцы не насытились сдобной булочкой — Австрией, и теперь их войска вторглись в Польшу. Польские евреи бегут оттуда толпами, семьями, с малыми детьми и стариками, бегут, куда глаза глядят. Может, и к нам, в тихую Литву, скоро прибегут. Ведь до нас от них рукой подать. В хорошую погоду сюда можно за день-два даже пешком дойти.

Новость, что Германия напала на Польшу, мигом распространилась по местечку. Кто ломал голову над тем, что будет, если беженцы на самом деле хлынут в Литву, пусть и в малом количестве: куда их деть, где поселить, чем несчастные станут заниматься? Кто строил догадки, какими деньгами они будут платить за постой и за харчи, ведь у них нет ни одного лита.

— Ну, что вы, реб Шлейме, мне скажете про весь этот ужасный кошмар?

Отец в таких случаях предпочитал всем мудрым ответам долгое задумчивое молчание.

— А что, реб Хаим-Гершон, можно о кошмаре сказать? Кошмар он и есть кошмар. Тут ни прибавить, ни убавить, — промолвил он после спасительной паузы.

— Беда, — согласился хозяин пекарни. — Осень на исходе. Зарядят наши бесконечные дожди, их сменят зимние холода и метели. А у беженца какая поклажа? Может, в руке только один парусиновый чемоданчик. Многие, наверное, пустились в бега в том, в чём были. Я по этому поводу уже успел переговорить с рабби Элиэзером. Евреи, сказал он, не должны оставаться в стороне от чужого горя, мы обязаны помочь своим страждущим братьям по вере. Надо создать совет из состоятельных членов общины для помощи беженцам-евреям.

— Попавшим в беду нужно помочь, спору нет, — подтвердил отец. — Но не обернётся ли, как всегда, эта помощь только нашими сочувственными восклицаниями и причитаниями? Поохаем, повздыхаем, уроним из жалости братскую слезу, и на том всё закончится.

— Не знаю, но я лично уже принял решение: когда беженцы появятся, то, пока они не устроятся и не найдут работу, моя пекарня берётся для каждого из них первое время бесплатно печь вкусный чёрный хлеб.

— Ого!

— Постараемся испечь его столько, чтобы хватило на всех. Рабби Элиэзер рассказал мне, что договорился со всеми старостами малых синагог, и те обещали приютить обездоленных, обеспечить их временным жильём. Каждый из нас должен что-то сделать, — сказал довольный собой хозяин пекарни и покосился на молчаливого, вечно хмурого собеседника.

— Бесплатный хлеб и временная крыша над головой — это замечательно, — кивнул отец.

— У меня голова ещё, слава Богу, варит, — похвалил самого себя Хаим-Гершон Файн, которому были свойственны совершенно несовместимые качества — безусловная набожность и самодовольное щегольство, щедрость и прижимистость.

Всегда элегантно одетый, чисто выбритый, надушенный, он сам в пекарне у печи целыми днями не жарился. Всё делали наёмные рабочие — двухметровый литовец из Жагаре и местный широкогрудый, скуластый еврей Иехезкель. Они таскали мешки с мукой, месили тесто в кадушках, пекли хлеб и кондитерские изделия на любой вкус — для богатого лавочника и для бедного крестьянина, для раввина и для ксендза. Для всех, кто платил.

— Вы, реб Хаим-Гершон, хорошо знаете, что иголкой хлеб не испечёшь, и крыши у меня до сих пор не то что лишней, а и своей собственной нет, — сказал отец. — Но что я и впрямь могу с радостью сделать для своих собратьев, так это взять к себе на работу двух беженцев-портных и положить им вполне приличное жалованье.

— Какая чудная идея! Давайте их искать вместе. Ручаюсь, что какой-нибудь портной среди них непременно отыщется и завернёт в мою пекарню. Хлеб, скажу я вам, Шлейме, — могучий магнит, он притягивает всех! — ухватился за предложение отца довольный собой Хаим-Гершон Файн.

Младший подмастерье Юлюс, целиком занятый последними приготовлениями к армейской службе, узнал о разразившейся в Европе войне позже других. О ней он впервые услышал от моего отца только в тот день, когда пришёл к нему попрощаться.

— Мне кажется, что мы, литовцы, ни с кем воевать не будем. Нет у нас ни танков, ни самолетов, ни пушек, ни лишних людей. Слабый не должен вмешиваться в дела сильных. Ему надо не размахивать кулаками, а выждать, чем закончится драка, — сказал Юлюс, как бы утешая себя и своего учителя,

— Твои бы слова да Богу в уши, — покачал головой отец. — Бывает же так, что вблизи твоего дома гром грохочет, молнии полосуют небо, а гроза проходит мимо.

— Буду молиться, чтобы она прошла мимо, — прогудел Юлюс и вдруг в упор спросил: — Скажите, понас Салямонас, когда я отслужу и вернусь в Йонаву, вы меня снова к себе возьмёте?

— Возьму. Конечно, возьму. Ты способный и старательный ученик. Из тебя может выйти толк.

— Спасибо. Теперь мне служить будет легче. И ещё один вопрос. Можно?

— Можно.

— Я слышал, что за примерную службу солдата могут отпустить на короткую побывку домой. Если меня на парочку дней действительно отпустят, могу ли я сразу подняться из подвала к вам?

— Конечно, ты же не чужой, а свой человек. Поднимайся, я только рад буду.

— Но я имею в виду не просто подняться, чтобы с вами о том о сём поговорить.

— А что ты имеешь в виду?

— Я хотел бы свой отпуск провести, как бы это сказать, с пользой, что ли, — промолвил Юлюс, не лишённый крестьянской смекалки. — Сесть, понас Салямонас, рядом с вами, на своё прежнее место, вон там, на мой табурет, и поразмять денёк-другой пальцы. А также кое-что, не скрою от вас, заработать. Отец по-прежнему пьёт, мать не может с ним справиться и терпит. Надо бы ей немного оставить на пропитание… Я готов делать всё, что скажете. Вы не против?