Книга Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

– Будешь учиться чистописанию, – пояснил муж.

Не дав мне даже снять перчатки и шляпку, он подвел меня к столику, показывая лежащие на нем вещи, и стал наставлять меня, словно школьный учитель:

– Читаешь ты сносно, хоть и неуверенно, частенько запинаешься. Но почерк твой просто отвратителен, ты даже имя свое не можешь написать без дрожи в руке, буквы неровные, словно пишет не молодая женщина, а древняя старуха. Я хочу, чтобы ты каждый день садилась за этот стол и проводила за ним по два часа – я уже распорядился, чтобы никто не смел тебя беспокоить в это время, даже если в доме будет пожар, – переписывая «Рассказ студента» в эту тетрадь, пока не испишешь ее от корки до корки. Когда закончишь, можешь прислать ее мне. Но не дожидайся ответа, сразу снова садись за работу, здесь для тебя припасено немало бумаги. – С этими словами он открыл ящик стола, в котором обнаружилась еще дюжина таких же тетрадей. – Когда она закончится, скажи мастеру Хайду, он даст тебе еще. Я также хочу, чтобы ты, просыпаясь утром, смотрела на гобелены и размышляла над этой историей. Всякий раз, как надумаешь написать мне очередное глупое письмо с вопросами о том, когда я смогу приехать к тебе, вспоминай о Гризельде. Я приеду, как только смогу, ни минутой раньше. Надеюсь, ты поймешь когда-нибудь, что все эти бессмысленные расспросы меня лишь раздражают и ничуть не ускорят мой приезд.

Я была так зла на него, что хотела броситься к нему, ударить кулаками в грудь и расцарапать его красивое лицо. Или хотя бы запустить в него чернильницей, или, скажем, изорвать в клочья тетради и даже чудесную книгу. Но боль оказалась сильнее гнева, сильнее моих фантазий. Потому, ненавидя себя за смирение, я лишь опустила глаза и пробормотала:

– Да, Роберт.

Затем я спросила, можно ли мне прилечь.

– Мне нехорошо, – деликатно пояснила я, стараясь не встречаться с ним взглядом и надеясь, что Роберт не спишет мою внезапную дурноту на нежелание браться за неприятную работу.

Супруг милостиво согласился.

– Но только сегодня, – уточнил он и пояснил, что я не должна позволять себе избегать компании хозяев дома. – Помни, Эми, тебе следует быть милой и обходительной с Хайдами, хоть, возможно, тебе и не придется по душе их общество. Некоторые, – продолжил он, – полагают, что любовь к уединению – это снобизм, а я не хочу, чтобы мою жену считали занудой. Леди Дадли всегда должна быть добра и любезна со всеми, кому ее супруг пожелал оказать великую милость.

Затем он кликнул своего камердинера, мастера Тамуорта, и велел ему приготовить ванну и свежую одежду на смену, после чего отправился обедать с Хайдами.

Когда он ушел, я разделась, оставшись в одной лишь рубашке, накрылась с головой одеялом и свернулась калачиком на своей половине кровати, оплакивая все, что потеряла. В душе я ненавидела себя за пустые надежды, за то, что позволяла мужу обманывать меня все эти годы. Я ведь думала, что мы сможем начать все сначала, начать новую жизнь, дать шанс возродиться нашей угасающей любви, и вот у меня нет ни крыши над головой, ни супруга, отдавшего свое сердце амбициям и той единственной женщине, которая способна была их удовлетворить, – Елизавете. Я стала новой Гризельдой, попала в немилость, и в моем сердце поселилось предчувствие, что у моей истории, в отличие от кентерберийских, не будет хорошего конца.

Я нашла взглядом последний гобелен, на котором Гризельда заключает в объятия сына и дочь, которых считала погибшими, и узнает, что ей вернут все ее наряды, драгоценности и любимого супруга, и залилась слезами. Я не верила больше в детские сказки – мне вдруг пришло в голову, что все так любят их лишь потому, что находят в них то, чего не хватает в собственной жизни; то, о чем они могут мечтать до конца своих дней, но так никогда и не получить.

Роберт засиделся с хозяевами до поздней ночи, они с Уильямом Хайдом напились как сапожники. Я проснулась от того, что почувствовала на себе тяжесть тела мужа, прикосновения его неловких пальцев, которыми он пытался задрать мою рубашку, и его сладкое от вина дыхание. Я не ожидала, что он тут же войдет в меня, а потому мне было очень больно, но ему не было дела до моих слез и страданий. Закончив, он попросту скатился с меня, словно бревно, и погрузился в глубокий сон.

На следующее утро я проснулась одна, испытывая боль между ног, и ужаснулась, не поняв спросонья, где нахожусь. Но потом нахлынули воспоминания. Осмотревшись, я поняла, что дорожного сундучка Роберта нет, равно как и других следов его пребывания в этих покоях. Я вскочила с постели и, подбежав к окну, увидела лишь спину своего супруга, галопом мчавшегося вместе со своей свитой по дороге в Лондон.

За моей спиной скрипнула дверь, и вошла Пирто. Увидев слезы на моих глазах, она обняла меня и сама едва сдержала слезы.

– Ах, миледи! – воскликнула она, прижимая меня к своей груди и поглаживая по спине.

– Как он мог уехать, даже не попрощавшись? – всхлипнула я. – Одному богу известно, когда я теперь увижу его снова!

На следующий день, хоть мне и не хотелось, я все же выбралась из постели, несмотря на то что представляла собой весьма жалкое зрелище – глаза мои опухли и покраснели от бесконечных рыданий, к тому же меня мучила страшная головная боль. Но я, не желая обижать радушных хозяев, заставила себя спуститься в гостиную и заняться вышиванием вместе с мистрис Хайд.

Открыв корзиночку со швейными принадлежностями, я обнаружила, что среди разноцветных мотков шелковых ниток спрятана записка от моего мужа.

Когда твой почерк станет достаточно хорош, вышей эти слова на подушке, украшенной огромным сердцем, состоящим из сердечек поменьше, любовных узлов и цветов. Вышей их алыми нитками, как будто они написаны твоей собственной кровью, и вложи душу в каждый стежок, чтобы я знал, что ты понимаешь значение каждого слова.

Чуть ниже он приписал слова смиренной Гризельды:

То, что вам по сердцу, и мне отрада,В моей душе своих желаний нет;Что, кроме вас, мне в этой жизни надо?Лишь через вас мне дорог белый свет.

– Мой муж – недобрый человек, – тихонько сказала я, забывшись и не успев прикусить язык.

– Что-что, милочка? – оторвалась от вышивания мистрис Хайд и сконфуженно пояснила, указывая на свое левое ухо: – Боюсь, вам придется говорить чуточку громче, я стала плохо слышать с тех пор, как понесла. Лекарь не находит тому никаких разумных объяснений, равно как и повитуха, говорят, невиданное прежде явление.

Я тихонько возблагодарила небеса за то, что мистрис Хайд туга на ухо, с трудом выдавила смущенную улыбку и, свернув записку вчетверо, спрятала ее среди разноцветных ниток. Затем, как и положено преданной и послушной жене, образцу добродетели, ответила громко, так, чтобы хозяйка дома на этот раз хорошо меня расслышала:

– Мой муж – добрый человек!

– О да, добрейшей души человек! – воодушевленно подхватила она. – Добрее во всем мире не сыщешь! Ах, леди Дадли, вы, должно быть, самая счастливая женщина на свете – еще бы, выйти замуж за такого мужчину! – Она прижала руки к груди, молясь, должно быть, за здравие Роберта. – Такой добрый, обходительный, любезный, храбрый и очаровательный! Во всей Англии нет мужа краше вашего Роберта! А какой он необыкновенный рассказчик! Вчера вечером я даже испугалась, что от смеха на мне лопнет корсет! Какой же он остроумный, за словом в карман не полезет. А как поет, как читает стихи! Кроме того, ваш супруг очень деликатен. Знаете, дорогуша, вчера вечером он придвинул ко мне скамеечку для ног, уселся на нее, поставив себе на колени мою корзинку с принадлежностями для вышивания, и подавал мне из нее все, что мне требовалось. Сказал, что не может просить меня стать вам матерью – якобы я для этого еще слишком молода, – тут она рассмеялась и потрепала себя по седым кудрям, – но решился попросить меня стать вам сестрой. Он умолял меня заботиться о вас. Как же он беспокоится о своей любимой супруге! Какой любящий муж! Как вам с ним повезло, милая моя! Я до слез была тронута его словами, клянусь, я и вправду буду заботиться о вас как о родной! Леди Дадли, я попросту не посмею разочаровать такого замечательного человека! Мы с мужем уже и ребенка решили назвать в его честь. – С этими словами она погладила себя по животу, обтянутому гладким розовым атласом. – Назовем его Дадли, даже если родится девочка!