Книга Подмены - Григорий Ряжский

Гарьку окрестили дней через десять после обещания старшины Фортунатова. Отец же Геннадий, которого тот советовал, оказался настоятелем того самого храма Преподобного Пимена, что на Селезнёвке, куда когда-то Лёка отнёс детские вещи Рубинштейнов. И как понял Дворкин, батюшка, по словам Николая Палыча, был «своим» в том смысле, что сотрудничал. Если откровенно, подобный не до конца чистый вариант забраться к Всевышнему под крыло несколько смущал Моисея Наумовича. Как подлинный учёный, он предпочёл бы, если уж дал согласие на обряд, пройти его как положено, с помощью служителя церкви и веры, не прихваченного властью за бороду или карман, и это было бы правильнее и вернее. Но, учитывая, что событие имело место лишь в угоду спасительнице его Анне, Дворкин смирился и с этим, поскольку тем самым закрывалось важное по отношению к ней семейное обязательство.

Дальше последовал праздник, к которому заранее готовились: оба крёстных, мать и отец, плюс дедушка, он же глава семьи. Ну и виновник торжества, Гаврила Грузинов-Дворкин. Именно так выпало на день двенадцатого сентября по святцам. После обряда отец Геннадий шепнул Дворкину на ухо, уже разобравшись, что он и есть от семьи главный, что, мол, раз уж получилось так, что имя ваше Гарри никакое, ни от славянского корня, ни от греческого, то в Гаврилу и покрестим – оно как раз попадает на сегодня, и происхождением, кстати, еврейское, близкое вашему семейству, если по линии ребёнкиного отца.

То был сюрприз, о каком даже не мечталось, – сродни двойному гражданству, кабы было такое возможно для человека в принципе.

Выпили, конечно же. Практически непьющий Моисей Наумович – шампанского. Старшина принял водочки и не раз ею же потом повторил, пока вся не вышла. Анна Альбертовна ограничила радость самой же сваренным лёгким пуншем из слабого сухого вина с сахаром и добавком резаных фруктов для изъятия сопутствующей горечи.

И было хорошо всем. Заодно вспомнили будни Первого Украинского: погуляли по фронтовым байкам, не забылись и тыловые новеллы в лицах, масках и прибаутках – и всё уже, буквально всё воспринималось обоими не хуже дальних сказок Венского леса и его незримых окрестностей. В общем, насмеялись и нагрустились досыта и по-доброму и под конец застолья перецеловались каждый со всеми, не исключая маленького Гарика-Гаврилу.

Ближе к вечеру Моисей, перебрав с непривычки, отправился провожать до метро окончательно нетрезвого старшину. Братские чувства, разбуженные крестинами, ещё не угасли, тем более что оба ещё приняли на посошок, каждый своего, разящего.

– Баба у тебя мощная, Моисей, хоть и в возрасте чуток, но своя, из надёжных, как сестричка с полкового госпиталя, уж я-то в этом толк знаю, поверь, у самого такая всю жизнь, на том и стоим, как говорится, – выдал ему на прощанье Фортунатов, перед тем как уплыть в глубину бауманской подземки.

Тогда, недолго думая, профессор Дворкин, вдохновлённый восхвалением спасительницы своей Анны, сунул в щёлку и свой пятак и, не желая расставаться с крёстным старшиной, бодро сообщил тому:

– Приказано сопровождать вас до вагона, товарищ старшина Фортунатов, так что терпите меня, пока не сядете в поезд.

И оба, всё ещё не насытившиеся заново открывшейся дружбой, теперь уже и по православной части, покатили на эскалаторе вниз.

Они встретились на полпути. Он ехал наверх, навстречу, будто так и надо. И даже, как почудилось Дворкину на нетрезвый глаз, улыбался чему-то своему, чуть побалтывая в воздухе кистью правой руки, будто дирижировал воображаемым оркестром. На нём была летняя шляпа и белая сорочка с короткими рукавами, поверх которой была надета тонкая шерстяная безрукавка явно домашней вязки. И очки, те самые, за которые ещё в траурном зале этот нелюдь прятал глаза, считая, что всё для него окончилось. Да, то был он, Изряднов, убийца сына и сосед по району проживания.

Решение свалилось сразу и, минуя голову, так же разом отдалось в уже успевшие добела сжаться кулаки. Моисей почувствовал вдруг, как тормознулось в его груди дыхание и как, наоборот, бешено замолотил в районе сердца какой-то посторонний барабан, будто врощенный в грудину и до сей минуты спящий в ожидании расплаты. То была судьба – он понял это в то самое время, когда директор смертельной картины уплывал от него назад и вверх, и потому теперь её нельзя было упустить. Резким движением Моисей Наумович прощально притянул к себе размякшего Колю и понёсся на полусогнутых вниз по ступенькам, пытаясь не упустить последний в жизни шанс. Растерянный старшина остался стоять, где стоял; сам же он, сбежав по своему эскалатору, уже перекинулся на соседний, текущий обратно, к поверхности земли, и с неснижаемой скоростью поскакал по ступеням вверх, успев по пути пересечься взглядом с недоумевающим Фортунатовым.

Он выскочил на тёмную улицу и лихорадочно осмотрелся. Изряднова не было нигде – упустил. Однако ничего ещё не кончилось, потому что в недрах головы его успел созреть план, который Моисей и начал немедля исполнять. Для начала на пожилом галопе ринулся домой, попутно следя за тем, как бы не натолкнуться лбом на затылок своего врага и не сбить тем самым план чёткой мести. Он влетел в квартиру и ринулся к письменному столу, что так и располагался в гостиной, заодно служившей ему спальней и кабинетом. Анна Альбертовна, успевшая уложить Гарьку, теперь прибиралась на столе, обоими крыльями раскинутом для праздника и потому почти упиравшемся левым торцом в его письменный стол. Револьвер по-прежнему покоился в том же нижнем ящике, где хранился всегда.

– Что с тобой, Моисей? – удивлённо спросила она, заметив у него на шее испарину и то, как тяжело он дышит. – На тебе лица нет, ты что, от кого-то убегал?

Нужно было решать сейчас, сделав выбор. Попросить её выйти из комнаты выглядело столь нелепым, что объясняться, наверно, пришлось бы до конца жизни. Достать оружие на Анниных глазах и убежать с ним – то было бы ещё нелепей. Однако времени, как он прикидывал, уже не оставалось, совсем. По его расчётам, Изряднов находился сейчас где-то в районе Сада имени Малютина, до которого, опять же галопом и если от угла его дома, по короткой, через глухой Елоховский проезд, там, где ночуют троллейбусы, а после – перерезав по диагонали тамошний школьный двор, то от силы было минуты три или даже чуть меньше. Он мог, мог достать его и даже чуть опередить, если тот всё так же расслабленно по-прежнему дирижировал этим своим идиотским воздушным оркестром.

Не ответив Анне Альбертовне, он отпер нижний ящик стола, выдвинул его наполовину, затем, стараясь сделать это незаметно, вытянул оттуда наган и, насколько получится, перекрыв собой поле зрения спасительницы, сунул его под брючный ремень, прикрыв сверху выпущенной наружу рубашкой.

– Я скоро, Анна Альбертовна! – успел лишь выкрикнуть от входной двери и, не дожидаясь её реакции, поскакал по ступенькам вниз, на первый этаж. Выскочив во двор, ринулся наперерез припозднившемуся велосипедисту, чуть не сбив того с колёс, и далее побежал за угол, откуда, с учётом выработанного маршрута, уже начиналась последняя, считай, прямая трасса до точки совпадения с целью.

Профессор Дворкин бежал, не ощущая усталости, лишь потому, что не чувствовал под собой ног. Ноги его тоже были теперь частью зловещего, но справедливого плана мести. Постепенно ровным сделалось дыхание, поунялся и сердечный барабан, которому словно вдруг ослабили кожный натяг, отзывавшийся прежде на малейшее колебание близлежащей материальной среды. Каждый атом, ощущал в ту секунду Моисей, каждая малая молекулка внутри его пожилого тела были созвучны сейчас зову сферы разума, откуда-то извне излучавшей на его железосодержащие антенны потоки микроскопических сигналов. Он уже точно знал, что убьёт, застрелит негодяя, но пока ещё в это не верил.