Книга Тень скорби - Джуд Морган

— Когда ты впервые написала об этом, — говорит Эмили, — у меня возникло желание швырнуть письмо в камин.

Шарлотта наблюдает за сестрой.

— Но ты не швырнула.

— На самом деле мне не терпится поехать. Я бы поехала завтра, даже сегодня ночью, если бы могла.

— Потому что тогда это бы скорее закончилось.

Эмили поправляет горшок с лучинами над кухонной плитой.

— Да. И тогда цель была бы достигнута. Школа: конец бедам, вашей с Энн необходимости работать гувернантками. И все мы устроены вместе.

Будто обращаясь к богам домашнего очага, Эмили медленно обходит кухню, пламя свечи и темнота кольцами скользят по ней, и она отчетливо произносит:

— Теперь я покидаю дом, чтобы мне больше никогда не приходилось его покидать.

В течение нескольких секунд Шарлотта чувствует себя скованной, лишенной дара речи, как будто не может освободиться от какого-то заклятья.

— Эмили… я на самом деле понимаю. Послушай. Когда мы будем там… если ты действительно не сможешь больше этого выносить, ты скажешь мне, хорошо? Обещай.

Эмили поднимает свечу, и в ее глазах появляется что-то от яркости и блеска кухонных ножей.

— Обещаю, что дам тебе знать.

Рождество. Эмили помогает Энн убрать волосы перед походом в церковь.

— Ты не сказала, как у тебя дела в Торп-Грине.

— Разве? Не может быть. Я говорила на днях, когда тетушка спрашивала, что у меня все хорошо и…

— Энн, теперь я спрашиваю. И перестань быть Энн.

Энн обменивается взглядом со своим отражением в зеркале, и в ее взгляде читается вопрос: «Перестать быть Энн? Я уже не могу».

— У меня действительно все очень хорошо. Достаточно хорошо. Нет, все-таки очень хорошо, потому что, в конце концов, я пробыла там полтора года, и это…

— И это дольше, чем кому-либо из нас удавалось продержаться на одной должности, — говорит Эмили, целуя макушку сестры. — Чрезвычайно мило с твоей стороны указать на это.

— Нет… Я только собиралась сказать, что удивила себя. Я хотела что-то доказать… но не уверена, что у меня получилось. — Энн отводит взгляд от той женщины в зеркале, которая ведет себя слишком фамильярно, потому что ей становится как-то неуютно. — Торп-Грин — хорошая работа, и я знаю это. Однако во многом они несчастливая семья. А несчастливые семьи, по-видимому, распространяют вокруг себя несчастье, и оно затрагивает других людей. Впрочем, все это не имеет значения. Все важное здесь. Думаю, папа выглядит лучше. Не такой усталый. Наверное, он по-прежнему… Наверное, мистер Уэйтман по-прежнему выполняет львиную долю его обязанностей?

— Да, — отвечает Эмили, зевая, — в перерывах между выполнением самостоятельно назначенной обязанности любезничать с каждой женщиной, которая попадается на глаза. Нет, нет, мне он правда нравится. Он очень хороший. В любом случае, Энн, как думаешь, решение правильно?

Энн на миг теряет равновесие от внезапного толчка, потом осторожно ставит ноги на качающуюся палубу недоразумения и ждет, пока та выровняется.

— Ты говоришь о Брюсселе? Конечно.

На самом деле не существует правильных и неправильных решений. Это ухищрение интеллектуалов. Главное, чтобы решение было принято.

— Просто я думала… возможно, ты могла бы провести эти шесть месяцев дома. Бросить Торп-Грин. Да, так ты потеряешь жалованье за этот срок, но Шарлотте, вероятно, удастся уговорить папу и тетушку: ты знаешь, какая она. А когда мы вернемся, откроем школу.

Энн качает головой — очень мягко, но решительно, как она всегда это делает.

— Нет, Эмили. Будем держаться первоначального плана. — Она встает, отходит от зеркала. — Нужно думать о том, какой вклад тебе по силам внести.

Эмили совершает привычный туалет: короткий хмурый взгляд на свое отражение, разбойничий рейд гребня по жестким волосам.

— Знаешь, Шарлотта очень увлечена этой идеей. Брюсселем, всем этим.

Она качает головой, угрюмая, с потухшим взглядом.

— Это плохо?

— С Шарлоттой, думаю, да… Помнишь, как в детстве, на пустошах, она боялась сбегать по крутому склону? И в то же время я всегда подозревала, что Шарлотта спрыгнет даже со скалы — если внизу будет что-то, что ей по-настоящему нужно.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Но ты, мой бедный голубок,

Неслышною, безрадостною одой

Сердечку, для любви рожденному Природой,

Оплакиваешь Парок безучастный приговор —

Без пары чахнуть одиноко…

Энн Бронте

Плененный голубь

1

Диссонанс для четырех голосов

Январь. Снег застилает Йоркскую долину складками простыней, и Энн возвращается в Торп-Грин-Холл. Возвращается к ожидаемому, даже внушающему ужас, но приносит с собой что-то новое.

Чертог — единственное подходящее название для Торп-Грина, горделивого и обособленного посреди газонов и обсаженных кустарником аллей, парков и панорам, изгородей вокруг сада и беседок. Терраса была прямо-таки создана для собрания лошадей, алых курток[66]и собак; широкая дорога к дому умоляла о процессиях гостей в экипажах. Однако наблюдать нечто подобное здесь не приходилось, теперь нет.

Преподобный Эдмунд Робинсон, собственник поместья, уже некоторое время страдал тяжелым недугом, что наложило суровые ограничения на общественную жизнь семьи. Этим частично объяснялась гнетущая атмосфера в великолепном доме. Можно и так сказать, если, подобно Энн, вы склонны придерживаться такта в выражениях.

Однако Энн была еще и наблюдательной, очень чувствительной, обостренно искренней. Отсюда ожидаемое и внушающее ужас, от чего она не могла отмахнуться или держаться на почтительном расстоянии. Они скребли, как терка для мускатных орехов, по струнам ее чувств.

Слуги с тяжелыми взглядами, наполовину осторожными, наполовину хитрыми: результат работы в доме, где ведутся войны, заключаются союзы, постоянно выискиваются возможности превзойти противника.

Дети: три рослые девочки, Лидия, Элизабет, Мэри (старшей шестнадцать по летам, тридцать по суетности, шесть по ответственности) и единственный мальчик, Эдмунд, которого превозносят и балуют родители, как и положено при воспитании сына, а старшие сестры то дразнят, то сюсюкают, отчего настроение у Эдмунда переменчивое и крикливое.