Книга Власов как "монумент предательству" - Олег Смыслов

Для генерала Власова это стало большим днём. С ним он связывал большие надежды. Он верил, что обнародование Манифеста будет означать значительный успех для его движения и что он сможет, наконец, приступить к формированию своей освободительной армии. «Мы должны продвинуться в Россию, и тогда мы будем вести войну главным образом по телефону», — сказал он. Он верил в возможность возникновения Гражданской войны и доказывал это словами: «Как только наша армия появится на фронте, противник начнёт перебегать»{361}.

По поводу «обнародования Манифеста» весьма примечателен комментарий известного британского историка Джеральда Рейтлингера:

«Вступительное заседание КОНР 14 ноября 1944 г. было хорошо подготовлено. Специальный поезд доставил 500 делегатов из Берлина, из которых 49 были представителями комитетов, в то время как многие были восточными рабочими, которых гестапо вытащило из трудовых лагерей и снабдило комплектом одежды. Этим задавленным жизнью людям, у которых не было никаких гражданских прав, был навязан фиктивный комитет с председателями Горденко и Янушевский. Русские генералы-пропагандисты из Дабендорфа и Кибитцвега были здесь, конечно, представлены полностью, так же как и ведущие члены НТС — те же самые люди, которые совсем недавно мучились в Заксенхаузене по подозрению в переговорах с союзниками. Казаки были представлены генералами Балабиным и Туркулом, и были ещё многочисленные комитеты от национальных меньшинств, которые выступали в пользу федерализма под началом Власова, включая, как предполагалось, калмыков. Но комитеты, выступавшие от Прибалтийских республик, Белоруссии, народов Кавказа, делегаций не прислали.

Как документ Манифест КОНР интересен только как демонстрация немецкого камуфляжа. В нём приветствовалась германская военная помощь, и он обещал почётный мир с Германией, но в том, что касалось политики, не было никакого упоминания о чём-либо, что пахло бы Гитлером или национал-социализмом. И тем не менее этот документ надо было отправить Гитлеру. «Любопытная вещь, — говорил Шерлок Холмс, — это поведение собаки в ночное время». И Ватсон отвечал, что собака в ночное время ничего не делает. Если бы тут был хотя бы самый отдалённый шанс, что эта безобидная программа будет выполнена КОНР хотя бы на нескольких сотнях квадратных километров Советского Союза, то Гитлер аннулировал бы Манифест. Но шансов на выполнение не было, и единственная цель в придании Манифесту гласности была в том, чтобы убедить антикоммунистов мира, что Власов не действует по принуждению. По этой причине Власову было разрешено выдвигать идею правительства, которое в западных странах Гитлер осуждал бы как «декадентское, капиталистическое и порождённое средним классом». Гиммлер настоял на преамбуле, в которой содержалась атака на «державы империализма, возглавляемые плутократами (то есть финансовыми магнатами, в основном евреями) Англии и США». Это не изменило того факта, что власовские четырнадцать пунктов — снова символизм 1918 г. — были сознательной попыткой оформить свои демократические верительные грамоты для западных держав. И собака не залаяла»{362}.

К слову сказать, до сих пор сторонники Власова продолжают ставить знак равенства между Белым движением и русским коллаборационизмом времён Великой Отечественной войны. Всё это происходит от нежелания понимать суть происходивших событий в период Гражданской и Второй мировой войн. Именно с целью объяснить разницу первого и второго движений взялись В.Ж. Цветков, А.Н. Алекаев и Р.Г. Гаркуев в статье «Нельзя ставить знак равенства». В частности они пишут:

«Важнейшим пунктом в программах Белого движения было следование политико-правовой преемственности от дореволюционной (1917 г.) России. При этом определялось достаточно чёткое размежевание с представителями так называемой «революционной демократии», выдвинувшимися на политическую авансцену после февраля 1917 г. Сотрудничество с ними не исключалось (Б.В. Савинков, Н.В. Чайковский), но только после того, как они открыто заявят о поддержке политического курса Белого движения и, в частности, о поддержке власти Верховного правителя России адмирала А.В. Колчака и его преемников (генералов А.И. Деникина, П.Н. Врангеля) и, следовательно, о признании приоритета норм военной диктатуры в качестве обязательного условия воссоздания в России законной власти. В белых правительствах активно разрабатывались проекты избирательного права применительно к выборам как высшего учредительно-санкционирующего органа власти (Национального учредительного собрания), так и местного (земско-городского) самоуправления. Окончательное решение вопроса о политическом и государственном устройстве будущей России, а также о форме правления отводилось Учредительному собранию, которым должен был завершиться период «временных властей», вынужденно образовавшийся после отречения от престола Государя Императора Николая II и отказа от принятия Престола Великим князем Михаилом Александровичем. Главным источником права становилась бы «соборная воля» народа России.

В «Пражском манифесте» ничего подобного не было. Учредительно-санкционирующий порядок установления будущей государственной власти России в нём вообще не упоминался. Более того, исходная позиция в отношении будущей российской государственности определялась достаточно конкретно. Это — февраль 1917-го. «В революции 1917 г. народы, населявшие Российскую империю, искали осуществления своих стремлений к справедливости, общему благу и национальной свободе. Они восстали против отжившего царского строя, который не хотел, да и не мог уничтожить причин, порождавших социальную справедливость, остатки крепостничества, экономической и культурной отсталости», — говорилось в манифесте. Тем самым признавалась не формально-правовая сущность произошедших в феврале 1917-го перемен, а, в первую очередь, фактически сложившаяся система власти — то есть республика, санкционированная отнюдь не «соборной волей» народа, а единоличным решением А.Ф. Керенского (1 сентября 1917 г.). Фраза об «отжившем царском строе» свидетельствовала о невозможности и недопустимости возвращения к монархии. «Мы за новую Россию, которую не создал ни царский режим, ни большевизм», «Белое движение потеряло опору в народе», «мы должны завершить Национальную революцию 1917 г.», — говорилось в статье газеты «Воля Народа». Поскольку упоминания об учредительно-санкционирующем способе создания власти отсутствовали, с полным основанием можно считать, что исполнение функций управления предполагалось структурами, созданными сами Комитетом освобождения, то есть коалиционным органом, составленным из различных военных, политических и общественных деятелей. Можно предположить, что КОНР в перспективе мог бы заявить о себе как о некоем объединённом правительстве. В Гуверовском архиве сохранился безымянный проект «Конституции Российской державы» (в нём предполагается введение власти Правителя и Земского собора), однако его идейно-политическая связь с Манифестом КОНР не прослеживается.

Однако подобная перспектива (КОНР как основа создания временной, коалиционной власти) опровергается тезисами Манифеста, имеющими, по сути, центральное значение: «Возвращение народам России прав, завоёванных ими в народной революции 1917 г… равенство всех народов России и действительное их право на национальное развитие, самоопределение и государственную самостоятельность». Так представляется решение не только вопроса о форме правления (республиканская), но и о государственном устройстве на той территории, которую занимала бывшая Российская империя в 1944 г. — СССР. Это отнюдь не «единая Россия», а в лучшем случае — союз формально независимых «народных государств» и государственных образований, объединённых только освобождением от большевистской системы». И здесь уместно подчеркнуть ещё одну принципиальную разницу между политическими позициями Белого движения и КОНРа. Белые политики и военные провозглашали лозунг «Единая, Неделимая Россия» (допуская отделение от неё лишь Польши и Финляндии), внутреннее устройство которой будет, возможно, допускать значительную степень областной автономии или будет построено на федеративных началах, но никоим образом не должно привести к распаду страны. А деятели КОНРа утверждали о невозможности в принципе существования каких-либо унитарных элементов государственности. Это, безусловно, тактическая неизбежность, поскольку в поисках союзников в антибольшевистском сопротивлении приходилось обращаться к различным националистическим, сепаратистским структурам (Украинская повстанческая армия, органы управления в казачьих областях, в Прибалтике и т.д.): «Только единство всех вооружённых антибольшевистских сил народов России приведёт к победе». Но результатом подобного «сотрудничества» не могло стать иное решение, как отказ от единства России, утрата её территориального суверенитета. Военно-политическое «единство» на этапе «борьбы с большевизмом» вполне можно было трактовать как временное (…)