Книга Двоеженец - Игорь Соколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рано утром Инопланетянин, как и все остальные покойники, лежал под покрывалом на своей полке, кто он, откуда и когда, и кто его привез, этим пусть занимаются другие, а я в это время ехал на его черном «Мерсе», думая, куда бы свернуть с дороги, потому что сзади меня на сиденье лежала еще одна молодая покойница, которую, по-видимому, Инопланетянин убил прошлой ночью.
И только в этот миг до моего сознания дошел зловещий смысл его поступков. Всякий раз, когда он у меня забирал покойницу из морга, он тут же убивал следующую девушку, ибо ему всегда было мало одной, и все они складывались в одну ужасную цепочку, которую прервал только я, не испытавший при этом никакой радости, ибо каждому по грехам его и здесь, и там, но воздастся!…
После всего случившегося я ушел из морга уже навсегда.
Сама мысль об этом очень странно меня поразила, ведь если глубоко задуматься, то выходило, что мой труп никогда не вскроют, и он будет где-то от всех прятаться, может быть, зарываться глубоко в землю, ну, а о душе ничего сказать нельзя, если верить Бенедикту Спинозе, то с ней ничего не произойдет, хотя что же с ней будет, он объяснить не может, ибо все люди, по его мнению, как модусы, размножаются и уничтожают друг друга по не зависящим от них самих причинам.
Долгое время я находился у себя дома в комнате и никуда не выходил, и благодаря этому узнал, что Иван Иваныч нигде не работает и живет стараниями моей жены как Альфонс.
Через несколько дней я посетил Бюхнера и рассказал ему об Инопланетянине, он немного помолчал, а потом доверительным шепотом на ухо сказал: «Жениться тебе надо, причем на хорошенькой неопытной девушке, вот тогда твои сомнения относительно собственных несчастий и рассеются!»
Совет Бюхнера я воспринял глупым и прямо-таки безумным смехом, а Бюхнер даже не обиделся, на прощанье он подарил мне в небольшой коробочке двух здоровых мадагаскарских тараканов – самку и самца, которые у меня дома сбежали и вскоре размножились в самых невероятных количествах. Иван Иваныч морил их целую неделю, но ничего не помогло, и этот факт я почему-то воспринял как умственно недосягаемую правоту Бюхнера.
Когда-то, еще в той другой жизни, я подумал о том, что мы, сталкиваясь с бесконечностью, теряем свой разум, куда-то в тьму уносит нашу память, как будто там во тьме есть то, чего мы не видим и не слышим, но оно нас и видит, и слышит, и собирает нашу жизнь по крохам, и сохраняет это навсегда. Я помню себя еще крошечным ребенком, но помню я только отдельные куски и фрагменты того, что называлось мною и моей жизнью, и сейчас мне даже странно сознавать, что это был именно я, а не кто-то другой, настолько время сильно вытравило из памяти мой прошлый образ…
А потом эти люди, которые окружали меня, которые целовали, трогали меня еще ребенком, жали с надеждой мою руку и с надеждой смотрели мне в глаза, которые часто грустили на закате, пили вино и пели объединяющие их волю и разум песни, жгли костры и рвали струны у гитары, которые во что-то верили, за что-то боролись и куда-то шли… Где они, эти бесчисленные тени?!
Почему мои родители уехали на землю обетованную, и почему исчезло наше великое государство, несущее добро и зло одновременно… Одна лишь невозможность вернуть все это рождает зло, а зло парадоксально само по себе, оно возникает из отсутствия смысла, и хотя иной человек ощущает, что смысл где-то рядом, что еще чуть-чуть – и он целиком его раскроет для себя, но все же рано или поздно смысл исчезает навсегда, а что такое поиски смысла, не та же ли это ненависть к самим себе, которую мы потом изливаем на окружающих?!
На близких и дальних, не сумев открыть себя, мы запираемся на многочисленные замки, запоры и задыхаемся от невозможности пережить собственное одиночество…
Я живу очень странною жизнью, я очень сомневаюсь в том, что какая-то молодая женщина не затащит меня к себе в постель, ибо бытие мое скорее всего напоминает прозябание какой-то канцелярской крысы, поглощенной бессмысленным описанием всяческих мук, которые в ней сотворил Господь.
Неожиданно я испугался за свой рассудок (уже в который раз), а может, мне просто померещилось, что где-то в отдаленье я слышу по ночам тайные голоса, зовущие меня безо всякого стеснения залезть в постель к Иван Иванычу с Матильдой и напроситься для создания какой-нибудь шведской семьи, а чтобы они не сомневались в моем желании, показать им свой огромный тесак, который я как священный амулет ношу все время с собою, ну, а если они откажутся, зарубить их обоих и приготовить из них прекрасное заливное и съесть, и тут же наполниться их радостным содержанием, чтобы никогда уже не плакать и не прислушиваться к их ночным оргиям, и не тянуться снова к бутылке, и жить, содрогаясь от внутреннего гнева и ужаса быть обездоленным, или просто среди ночи закричать диким ревом, чтобы заглушить бесконечный стон их лжесупружеского соития, или встать на колени перед собственным отражением в зеркале и молиться на него в ожидании какого-то внезапно пробуждающегося чуда.
Однако никакого чуда не возникало, а я все явственнее ощущал, что схожу с ума самым примитивным образом, и тогда у меня возникла мысль: а что если мне сходить к Эдику в его проклятую клинику, где одно время томился я сам и где до сих пор по моей воле томится беспокойный дух несчастного Штунцера и, возможно, взывает к моему скандальному образу о всяческой помощи и сострадании.
Нет, во всем этом был какой-то подвох, я убеждал себя в том, чего не было, чтобы просто пойти к Эдику и поговорить с ним по душам, а поскольку я очень сомневался в существовании оной у Эдика, то я избрал весьма странный способ сказаться больным и таким образом, вроде как, пообщаться с ним не как с бывшим другом и сотоварищем, а как с бывшим коллегой, который в силу своего злополучного инстинкта запятнал нашу дружбу, и таким образом попытаться выяснить его мнение не только обо мне, но и обо всех его личных мерзостях, чтобы с помощью его мнения как-нибудь перебороть свои, и потом, если бы я и на самом деле был серьезно психически болен, то как бы Эдик Хаскин, не раз и не два соблазненный Матильдой, мог что-то сделать с моим помутившимся рассудком, и потом он так часто уносился в греховную бездну Матильды, что он и сам, наверное, не будет рад такому неожиданному визиту. Впрочем, рассчитывать на что-то более убедительное, вроде новой встречи с новой незнакомкой, которая вдруг станет мне женой, я не мог и в силу самых разных причин, но самой главной причиной для меня оставалась все-таки Матильда.
Поэтому-то я и встретился с Эдиком в его ядовито-желтом кабинете, который раньше почему-то казался золотым и очень быстро успокаивал меня, но теперь будоражил самым непростительным образом, что, однако, не мешало мне концентрировать свои мысли на одной страшно соблазняющей меня цели. Был вечер, и кроме нас в его кабинете на 8-ом этаже клиники никого не было. Эдик, как всегда, улыбался и с особым вниманием вглядывался в мои глаза, желая, по-моему, разглядеть в них и друга, и чудовища, что в общем-то соответствовало моему болезненному состоянию.
