Книга Сквозь три строя - Ривка Рабинович

Я была горда своим новым положением рабочей. В нем я видела подтверждение, что это настоящая профессия, а не «блатная» должность, какую может занять любая девушка, закончившая школу. Начала я с низшей – третьей категории, а по мере овладения основами профессии дошла до 6-й. Моя зарплата выросла до девяноста рублей, а вместе с премией получалось сто двадцать. Это уже вполне приличная сумма.

Нас было шесть человек – все женщины. В первый период моей работы были три смены – утренняя, послеобеденная и ночная. Особенно тяжела была работа в ночную смену, с 11 часов вечера до 6 часов утра. После полуночи ощущение таково, будто теряешь сознание. Кладешь голову на кучу гранок, которые надо читать, и дремлешь. От такого состояния нас спасало проверенное средство – черный кофе, крепкий и густой до того, что «ложка в нем стоит».

Был у нас чайник, мы варили в нем кофе во все смены, а в ночную смену особенно. Аромат нашего кофе разносился по всем этажам типографии. «Ну вот, корректоры опять пьют кофе», – говорили рабочие из других цехов с легким оттенком зависти. Начальники цехов и начальник производства захаживали к нам выпить чашку кофе, пофлиртовать с нами, посплетничать и рассказать свежие анекдоты. Корректорская была своего рода клубом, а мы – самые «знатные» среди работников.

В первый день моей работы новые коллеги налили мне чашку кофе «в корректорском стиле». Напиток жег мне горло сильнее водки, он был горек, я думала, что век не допью эту чашку. Дома мы использовали только дешевые суррогаты кофе. Я не знала вкуса настоящего, свежемолотого и очень крепко заваренного кофе, но не хотела быть невежливой и с трудом выпила свою чашку до конца.

Прошло немного времени – и я полюбила этот особый напиток и даже пристрастилась к нему. После одной-двух чашек такого кофе засыпающий корректор «воскресает» и вновь способен работать.

Наша типография называлась «специальной»: в ней печатались не книги, журналы и ежедневные газеты, а особые материалы, в том числе много секретных. Среди них были правительственные и партийные документы, техническая документация так называемых «почтовых ящиков» – секретных предприятий, названия которых даже нельзя произносить вслух. Немало было сопроводительной документации к экспорту военной продукции в другие страны. Каждый из нас должен был подписать обязательство о «неразглашении государственной тайны». Удивительно, что меня приняли на такое предприятие, несмотря на мое сомнительное прошлое «социально опасной». На мое счастье, «большой брат» не был достаточно бдителен.

Еще одна особенность нашей типографии – она была «еврейской». Все начальство, начиная с директора Сарры Гуревич, состояло из евреев: начальники цехов, начальник производства (он же парторг), да и среди рядовых работников было немало евреев. Гуревич, по прозвищу «Мама», была убежденной коммунисткой, трудно было заподозрить ее в национальных чувствах; но, с другой стороны, такой состав коллектива не мог быть случайным. Может быть, что-то еврейское все же пробуждалось в ее партийной душе, когда безработный еврей стучался в ворота ее владений…

Наши работы большей частью были скучны, а скука – злейший враг корректора. В то время как корректора других типографий читали интересные книги, мы корпели над материалами, в которых не понимали ничего. Труднее всего было читать документацию на иностранных языках, чаще всего на испанском, с длинными столбцами технических данных. Трудно сохранять концентрацию внимания при чтении текста, который не понимаешь. Только черный кофе, наш верный друг, спасал нас от притупления внимания.

Интереснее было читать секретные протоколы съездов латвийской компартии и постановления правительства. Эти документы позволяли узнать многое о внутренних аппаратах власти: как они действуют, какими побуждениями руководствуются, чего боятся. Советская власть, даже после смерти Сталина, всегда была охвачена паранойей, хотя и демонстрировала перед гражданами уверенность в себе и грубую силу. Власти боялись народа больше, чем народ боялся их. Во внутренних документах говорилось об опасностях всякого рода, о врагах, которые якобы скрываются всюду и вынашивают злодейские замыслы. Велись дискуссии по вопросу, как ублаготворить латышский народ, который не любил ни советскую власть, ни русских.

Для меня годы работы в этой типографии были хорошим периодом. Я уже не чувствовала себя в Риге отверженной, подружилась с коллегами, одна из них стала самой близкой моей подругой. Она с мужем бывала у нас, мы ходили к ним. Ночную смену упразднили на втором году моей работы, и работа в две смены протекала спокойно. Только один раз я допустила очень неприятную ошибку в важном документе – приглашении на заседание ЦК латвийской компартии.

Такие приглашения печатались на дорогой бумаге позолоченными буквами. Когда весь тираж был напечатан, кто-то заметил ошибку в адресе места заседания. Хотя всем было известно, где находится здание ЦК, невозможно было сдать заказчику билеты с ошибкой в адресе. Короткая проверка показала, что я виновата в этой ошибке.

Не заметить эту ошибку было легко, потому что речь шла о перестановке двух букв: вместо названия улицы «Сколас» («Школьная») было напечатано «Слокас». В Риге существуют улицы и под тем, и под другим названием. Слокас называлась главная улица нашего предместья, по этой улице я ездила на работу, и мои глаза не восприняли это название как ошибку. В отличие от нее улица Сколас находилась в центре города, в фешенебельном районе, где концентрировались органы власти.

Начальство типографии было в панике. Из ЦК звонят, а передать им билеты невозможно. «Мама» кипела гневом. Она приказала организовать специальную ночную смену для перепечатки исправленных билетов.

В тот месяц я потеряла премию, но стыд мучил меня больше денежного ущерба. Все работники типографии знали, что по моей вине возникло чрезвычайное положение. Директриса упомянула об этом случае на общем собрании.

Собрания у нас проводились в конце каждого месяца. «Мама» выступала с коротким докладом, сообщала, какой цех победил в социалистическом соревновании, каковы задачи на следующий месяц. В заключение она зачитывала список получателей премии в этом месяце.

Я давно обратила внимание на странное явление, повторяющееся каждый раз при чтении списка: все работники в нем именовались по фамилии, имени и отчеству, как принято, но с одним исключением. Этим исключением был начальник производства З., который всегда упоминался только по фамилии. Почему? Потому что имя и отчество его были Абрам Хаймович. Сарра Гуревич, еврейка, не в состоянии была произнести перед коллективом работников такое чисто еврейское имя и отчество. Как будто в этом имени есть что-то постыдное. И в частных разговорах между ним и работниками никто не называл его по имени, только по фамилии – кстати, тоже типично еврейской.

Это была как будто общая договоренность, о которой никто не говорил. Мне это было очень неприятно. Именно на этом предприятии, где внешне царила дружба народов, это было единственное проявление антисемитизма. Антисемитизма? Нет, это определение здесь не подходит. Стыд за еврейство, попытка затушевать его, не подчеркивать? Смешно, ведь все отлично знали, что он еврей, все знали его имя и отчество. Размышляя об этом, я пришла к выводу, что в отношении к евреям есть «категории». Если еврея зовут Михаилом, Борисом или Ефимом, то это «терпимая» категория. Но Абрам Хаймович? Это уже «слишком по-еврейски», даже еврейка затрудняется произнести вслух такое имя.